— Да, — она знала, что краснеет, но ничего не могла с этим поделать. — Тебе волосы не мешают?
Алек улыбнулся, откидывая с лица несколько влажных прядей.
— Думаешь, стоит постричься?
— Не знаю, как тебе удобнее, — она смутилась и побыстрее набила рот едой, не желая продолжать этот странный разговор.
— Я подумаю.
Алек тоже взялся за вилку. Ел он красиво, то есть Стана, конечно, понимала, что влюбленным свойственно боготворить объекты своей страсти, но его движения действительно были какими-то утонченно-отточенными. Прожевав пару кусков мяса, ее подопечный запил их соком и посмотрел на нее.
— Что нового на ниве микробиологии?
Она чуть не подавилась, но прожевала, с трудом проглотила, сделала судорожный глоток, чуть не расплескав содержимое стакана, и откашлялась.
— Я без специализации пока, я же говорила.
— Но собираешься. Неужели, не взяла этот курс в числе прочих? — он вернулся к еде, но смотрел на нее.
Казалось, ему действительно было не все равно. Увлекался биологией что ли? Специфичное хобби.
Думать о том, что Алек может быть увлечен не биологией, а ей, Стана себе запретила, строго-настрого.
— Взяла, и он даже интересный, — она вздохнула и прервалась на еду. — Но тяжело.
— Сложно, в смысле?
— Нет, — помотала головой она и пожала плечами. — Я не знаю, как нормально объяснить, именно тяжело. Основное направление всех исследований сейчас — модификации. А мне с этой темой сложно.
Доедали они молча. Потом ее подопечный собрал посуду и потащил ее на кухню, грузить в посудомойку, а Стана устроилась на диване с планшетом и заданной к семинару книгой. Тема модификации у нее действительно шла тяжело: при прочтении моментально вспоминалось то, что она всеми силами пыталась забыть. Нет, разумеется, были и другие не менее перспективные направлении науки, но, для того чтобы перейти к ним, надо закончить общий курс, в котором модификация и сопутствующие тематики, как-то незаметно, отвоевали больше двух третей.
Алек вернулся почти незаметно, только диван просел под весом, когда он опустился рядом с какой-то книжкой. Стана незаметно скосила глаза: «Теория систем и системный анализ». Этот томик она видела у Джейка, тот жаловался, что не понимает и половины.
— Интересно? — не удержалась она.
Алек рассмеялся и отложил книгу.
— На самом деле, да. Я когда-то очень увлекался программированием.
— Но?
— Варам проще устроится на работу и платят больше. Меркантильный я, прошу любить и не жаловаться.
Он картинно раскланялся, не вставая с дивана. Стана засмеялась и толкнула его в плечо, а он поймал ее руку и дернул на себя, заставляя рухнуть к себе на колени. Она даже не успела понять, что произошло, как уже оказалась в кольце рук, прижатая спиной к чужой груди.
— «Модификация человека»? — он усмехнулся ей в волосы. — Домашнее задание?
Там, где она чувствовала тепло ладоней сквозь одежду, кожа горела. Стана опустила голову, пытаясь спрятать от него пылающие щеки и собственное смущение. Или возбуждение? Ох, она уже ни в чем не была уверена, может, все это просто дурной сон? Не стоит и надеяться, зная ее везение…
— Семинар завтра. Ненавижу эту тему, — проворчала она, стараясь не шевелиться.
Она не знала даже, чего ей больше хочется: чтобы он отпустил ее, или чтобы прижал к себе еще крепче. Сердце пыталось выпрыгнуть из груди, а пульс судорожно отдавался в горле.
— Стана, — он тихо произнес ее имя, и сердце остановилось, пропустило удар. — За что ты так не любишь модов?
Будто холодной водой окатил. Она высвободилась из его рук и встала. Сунула планшет в сумку, не оборачиваясь, направилась к двери. Это был удар ниже пояса.
— Стана?
— Не хочу об этом говорить, — ровно ответила она, старательно не глядя на него, в его сторону даже. — Мне пора, завтра сплошь семинары, а еще учить и учить. Я заеду, как смогу, до скорого.
Стана выскочила за дверь, не дожидаясь его ответа, и почти побежала к въезду в поселок. Сердце все еще стучало, как сумасшедшее, но страсть схлынула, а на глаза наворачивались слезы.
Он сам был модом.
И она любила его.
Он спросил, за что она ненавидит модов.
И она вдруг вспомнила, что действительно их ненавидит. И вспомнила за что.
Он был модом, но она все еще чувствовала его прикосновения, и кожа горела, а низ живота сводило судорогами желания.
Он был модом, но она все еще чувствовала кольцо его рук, и страх — абсолютный, всепоглощающий — накрывал волной и мешал двигаться и думать.
Стане хотелось умереть.
========== Акт пятый — Aequat causa effectum (Следствие равно причине) ==========
Не понимаю, право, что за вкус
В глотанье наспех лакомства, без смаку?
Приятно то, что отдаляет цель.
(Иоганн Вольфганг фон Гёте «Фауст»)
Ей снился сон: она стояла перед зеркалом, из которого стеклянной маской медленно выплывало лицо. Знакомые скулы, резковатые черты, тонкие поджатые губы — Алек смотрел на нее слепыми зеркальными глазами, в которых отражалось ее лицо.
Она прикоснулась к стеклянным губам своими и почувствовала волну холода, проходящую сквозь нее. Она попыталась шагнуть назад, но уперлась спиной в ледяное стекло. Зеркало поглотило ее, а губы Алека стали теплеть с каждым мгновением. На спине сомкнулись руки, к груди прижалась мужская грудь. Поцелуй стал глубже, а потом Алек шагнул ближе к ней… в нее. И исчез.
Она пошатнулась, попыталась ухватиться руками за пустоту, но вместо этого провалилась в знакомую бездну. Она закрыла глаза, паря в невесомости, пальцы нащупали ворс ковра, а под спиной появилась желанная твердость. Она открыла глаза и тут же зажмурилась от бьющего в лицо света диодных светильников на потолке. Перевернулась на живот и неуверенно открыла глаза снова.
Темно-коричневый ворс ковра и ее руки. Мужские. Знакомые музыкальные пальцы, тонкая полоска кольца на безымянном пальце правой руки. Ощущение эйфории и легкая, тянущая боль в висках.
— Слишком много выпил, — сказал кто-то, шевеля ее губами.
Голос был хриплый и незнакомый.
Она встала, пошатываясь. Головная боль усиливалась с каждым движением, а с каждой секундой накатывало отчаяние. Боль, злость, ненависть. Она не понимала, что ее так разозлило, но не злиться не могла.
— Суки, — тихо прошипела она, вторя своим мыслям.
«Родина нас не забудет», — подумал кто-то в ее голове и полубезумно рассмеялся.
Этот смех сорвался с губ, он поднимался откуда-то изнутри, и она не могла не смеяться. Она хохотала вместе с кем-то, кто был ей, был в ней, хохотала так, что снова свалилась ничком на ковер, хохотала до тех пор, пока смех не перешел в рыдания, пока пальцы снова не вцепились в густой длинный ворс.
Треск рвущейся ткани привел ее в чувство.
Она поднялась, шагая медленно и осторожно. Тело казалось непривычным, как новый костюм, чрезмерно накрахмаленный и подобранный не по размеру. А еще тело было пьяным и его заносило при каждом движении. Она с трудом добралась до дивана и рухнула на него, вытягивая ноги. Боль пульсировала в висках, к горлу подкатывала тошнота, то ли от отвращения, то ли она все-таки выпила столько, что даже этот организм не может справиться.
Этот организм?
Она все слабее осознавала себя. Мысли путались и сливались воедино. Путалась память. Она идет по улице на пары? Нет, на кладбище. Воротничок новенькой формы натирает, болят перетружденные с вечера мышцы. Болит голова.
Она ненавидит это, ненавидит.
Она слушает лектора?
Нет, какой-то чиновник. Он говорит, говорит, говорит — и ненависть накатывает волнами. Он называет имена — она вспоминает всех, чьи имена он никогда не назовет. Ей больно.
Она идет домой? Нет, в бар. Виски-кола, ром-кола, коньяк-кола, чистый виски, чистый коньяк, самбука, текила, ром.
«Шампанского нам, сегодня же праздник».
Перед глазами встает лицо Ская.
«Выпей со мной, лю-би…»
Кто-то зажимает ей рот и тащит за собой. Свежий, непрокуренный воздух проясняет голову, и она отталкивает его, смеясь. Разворачивается, ловит такси, называет адрес.