Свои непраздные впечатления от „жемчужины Средиземноморья“ он впоследствии передаст героине „Острова Погибших Кораблей“ Вивиане Кингман: „Венеция?.. Гондольер повез меня по главным каналам, желая показать товар лицом, все эти дворцы, статуи и прочие красоты, которые позеленели от сырости. Но я приказала, чтобы он вез меня на один из малых каналов, — не знаю, верно ли я сказала, но гондольер меня понял и после повторного приказания неохотно направил гондолу в узкий канал. Мне хотелось видеть, как живут сами венецианцы. Ведь это ужас. Каналы так узки, что можно подать руку соседу напротив. Вода в каналах пахнет плесенью, на поверхности плавают апельсиновые корки и всякий сор, который выбрасывают из окон. Солнце никогда не заглядывает в эти каменные ущелья. А дети, несчастные дети! Им негде порезвиться. Бледные, рахитичные, сидят они на подоконниках, рискуя упасть в грязный канал, и с недетской тоской смотрят на проезжающую гондолу. Я даже не уверена, умеют ли они ходить“.
И снова — полет. На этот раз — настоящий, В те годы авиация была еще опасным искусством. Немногие рисковали подняться в небо на „этажерках“ Фармана, Райта или Блерио, о которых писал Александр Блок:
Как хрупки и ненадежны были эти сооружения из деревянных реек и перкаля! Но зато как чувствовался в них полет! Человек сидел в легком кресле, и стоило чуть повернуться или наклониться — и встречный ветер, обтекавший щиток, превращался во что-то упругое и тугое, в некую удивительную субстанцию двадцатого века.
Потом была Франция: Марсель с черной громадой встающего из моря замка Иф, где томился граф Монте-Кристо, мыс Антиб, Тулуза, Тулон, древняя Лютеция — Париж…
Швейцария — лодки на Женевском озере, пронзительная тишина лозаннских и бернских музеев, библиотек…
Беляев возвращался на родину без гроша в кармане, но с колоссальным запасом впечатлений. Эта поездка представлялась ему первой из множества. Он должен побывать в аргентинской пампе и австралийском буше, в бразильской сельве и мексиканских прериях, в африканских саваннах и на прекрасных островах Южных морей, воспетых на полотнах Гогена… Он еще не знал, что это путешествие было первым — и последним. Что в дальние страны отправятся лишь его герои.
Покачиваясь на подушках пульмановского вагона, он раздумывал о том, что пришла, пожалуй, пора распрощаться со Смоленском. Надо перебираться в Москву. Там — литература, там кипение страстей, течений, мнений; там — театр, по-прежнему манящий и любимый; наконец, там то и дело возникают громкие процессы, а значит, найдет свой заработок и Беляев-юрист. Впрочем, не пора ли кончать с адвокатурой? Пора же выбирать свое настоящее дело. Театр. Или — литературу?
Весной и летом 1914 года Беляев несколько раз ездил в Москву, и не как юрист, а как театральный режиссер, только что поставивший в Смоленске оперу Григорьева „Спящая царевна“, как член Смоленского симфонического общества, Глинкинского музыкального кружка, Общества любителей изящных искусств.
В Москве он встречался с Константином Сергеевичем Станиславским, проходил у него актерские пробы. „Если вы решитесь посвятить себя искусству, — сказал на прощание Станиславский, — я вижу, что вы сделаете это с большим успехом“. Станиславский не ошибся, хотя Беляев так и не стал профессиональным актером или режиссером. Он все больше склонялся к литературе.
В эти месяцы в детском журнале „Проталинка“ появляется его первое художественное произведение — пьеса-сказка „Бабушка Мойра“. Может быть, в самом деле пора уже переезжать в Москву?
Но в августе 1914 года разразилась первая мировая война. С переездом пришлось повременить. Пока что Беляев продолжал — теперь уже штатную — работу в „Смоленском вестнике“. А в следующем, 1915 году стал его редактором.