При всем том Беляев, писал известный атлантолог Н. Ф. Жиров, „ввел в роман много своего, особенно — использование в качестве скульптур горных массивов“. В его романе столица атлантов построена на гигантской ладони бога Солнца, изваянного в цельном горном кряже. По словам Жирова, Беляев тем самым „предвосхитил открытие“ его „перуанского друга, д-ра Даниэля Руссо, открывшего в Перу гигантские скульптуры, напоминающие беляевские (конечно, меньших масштабов)“. Это частность, конечно, хотя по-своему примечательная.
Существенней, что Беляев, в отличие от Девиня, нашел социальную пружину сюжета. У Девиня к веслам армады, которая покидает гибнущую Атлантиду, прикованы каторжники, у Беляева — рабы. Писатель-фантаст сдвинул события на тысячелетия вперед. Атлантида в его романе — сердце колоссальной империи вроде тех, что много позднее создавались завоеваниями Александра Македонского, римскими цезарями, Чингисханом. Но если Атлантида все-таки была, ее могущество не могло не опираться на рабовладельческий строй. Геологическая катастрофа развязывает в романе Беляева клубок противоречий, в центре которого восстание угнетенных. Приключения одного из вожаков восстания, царского раба Адиширны-Гуанча, гениального создателя золотых садов, любовь к царской дочери Сели, драматические картины гибели целого материка в морской пучине, приводят читателя к берегам Старого Света, куда прибило корабль с единственным уцелевшим атлантом.
Странный пришелец учил белокурых варваров добывать огонь, обрабатывать землю, рассказывал „чудесные истории о Золотом веке, когда люди жили… не зная забот и нужды“. Может быть, легенда об Атлантиде — не только литературное сочинение древнегреческого писателя Платона, не только фантастическое украшение Платонова проекта идеального государства? Может быть, мы — наследники еще неизвестных, неразгаданных працивилизаций, пусть и не Атлантической, а какой-то другой? Полусказочные приключения героев Беляева ведут читателя к этой мысли. Ее высказывал Валерий Брюсов, она увлекла Алексея Толстого (рассказы об Атлантиде в романе „Аэлита“). Она созвучна современным открытиям археологии и антропологии, которые отодвигают истоки современного человечества в гораздо более глубокое прошлое, чем казалось еще недавно.
Связь между „Последним человеком из Атлантиды“ Беляева и книгой Девиня, когда одно произведение выступает как бы вариацией на тему другого, — прием, в литературе давно известный и широко распространенный. Достаточно вспомнить, что к нему едва ли не в каждом своем произведении прибегал Уильям Шекспир, Каждому с детства знакомы приключения забавного деревянного мальчишки Буратино, написанные Алексеем Толстым по мотивам „Приключений Пиноккио“ Карло Коллоди. Беляев тоже пользовался таким приемом неоднократно, особенно в начале своего творческого пути, повторяя своих предшественников, но зачастую изменяя литературный источник до полной противоположности.
В рассказе „Белый дикарь“ (1926), написанном под влиянием американца Эдгара Райса Берроуза, чьи романы о воспитанном обезьянами человеке Тарзане пользовались в двадцатые годы шумным успехом, Беляев приходит к совершенно иному финалу. Сталкивая своего „белого дикаря“ с современным капиталистическим миром, его людьми и законами, он судит тем самым этот мир — мысль, которая не приходила Берроузу в голову.
Отправной точкой для романа „Остров Погибших Кораблей“ послужил американский кинобоевик, название которого история нам не сохранила. В первом варианте произведение Беляева носило даже подзаголовок „фантастический кинорассказ“. Но использовал писатель только общую канву мелодраматического фильма с погонями, стрельбой, гангстерами и сыщиками. И по этой канве вывел узор собственного познавательного и романтического сюжета.
В начале двадцатых годов в русском переводе появился рассказ французского писателя Мориса Ренара „Новый зверь“ (в оригинале он назывался „Доктор Лерн“). Речь в нем шла о пересадке человеческого мозга быку. Ситуация эта понадобилась автору только для того, чтобы „закрутить“ приключенческий сюжет. Беляев подхватил идею Ренара. В рассказе „Хойти-Тойти“ (1930) профессор Вагнер пересаживает слону мозг своего погибшего ассистента. Но Беляеву важны не только приключения слоночеловека (хотя их тоже хватает). Главное для писателя — гуманистическая идея о возможности продления человеческой жизни, пусть даже таким необычайным способом.
Использовал мотивы предшественников Беляев и в одном из наиболее известных своих романов „Человек-амфибия“ (1926). На этот раз он шел по стопам французского писателя Жана де ля Ира. Вот как пересказывал сюжет его романа „Иктанэр и Моизетта“ Валерий Брюсов. Юноша, которому легкие заменяли пересаженные жабры акулы, мог жить под водой. Целая организация была образована, чтобы с его помощью поработать мир. Помощники „человека-акулы“ в разных частях земного шара сидели под водой в водолазных костюмах, соединенных телеграфом. Подводник… навел панику на весь мир. Благодаря помощи японцев „человек-акула“ был захвачен в плен; врачи удалили у него из тела жабры акулы, он стал обыкновенным человеком, и грозная организация распалась…
Беляев полностью переосмыслил сюжет Жана де ля Ира, сохранив лишь Ихтиандра (Иктанэра) — юношу с жабрами акулы. В остальном же он написал совершенно новый роман. Ихтиандр — не угроза миру, не кандидат в мировые диктаторы. Наоборот, он жертва общества, жертва церковников, и судьба его глубоко трагична.
В романе Беляева главное — это человеческая судьба Ихтиандра и человеческая цель экспериментов профессора Сальватора. Гениальный врач „искалечил“ индейского мальчика не в сомнительных интересах чистой науки, как „поняли“ в свое время Беляева некоторые критики. На вопрос прокурора, каким образом пришла ему мысль создать человека-рыбу, профессор отвечал: „Мысль все та же — человек не совершенен. Получив в процессе эволюционного развития большие преимущества по сравнению со своими животными предками, человек вместе с тем потерял многое из того, что имел на низших стадиях животного развития… Первая рыба среди людей и первый человек среди рыб, Ихтиандр не мог не чувствовать одиночества. Но если бы следом за ним и другие люди проникли в океан, жизнь стала бы совершенно иной“.
Нельзя не сочувствовать Сальватору, как бы ни были спорны его идеи с точки зрения моральной и медико-биологической, как бы ни были утопичны они в мире ненависти. Не следует, однако, смешивать позицию Сальватора с позицией автора, хотя и сам Сальватор, мечтая осчастливить человечество, знал цену миру, в котором живет. „Я не спешил попасть на скамью подсудимых… — объяснял он причину „засекреченности“ своих опытов, — я опасался, что мое изобретение в условиях нашего общественного строя принесет больше вреда, чем пользы. Вокруг Ихтиандра уже завязалась борьба… Ихтиандра отняли бы, чего доброго, генералы и адмиралы, чтобы заставить человека-амфибию топить военные корабли. Нет, я не мог Ихтиандра и ихтиандров сделать общим достоянием в стране, где борьба и алчность обращают высочайшие открытия в зло, увеличивая сумму человеческого страдания“.