Зачем она открыла эту дверь? С какой бы радостью вернулась она на несколько минут назад, в спасительный самообман.
Боже мой, этот человек с камерой…
— Светлана Петровна, не говорите Удищеву о нашем визите, — взмолился робкий Пупузик, — он меня убьет.
…Женщина, над портретом которой работал человек без имени, легким вздохом отделилась от холста и материализовалась. Он наконец-то вырвал ее из прошлого. Она подошла к нему, живая, пахнущая Домом и детьми, с глазами печальными, как воспоминания об ушедшем, и поцеловала в щеку.
Он многое хотел ей сказать, но знал: ничего говорить не нужно. Она уходила, и он чувствовал — навсегда. Человек не пытался удержать ее, потому что даже у нарисованной им женщины своя жизнь.
В замочной скважине захрустел ключ.
Это навсегда запирались двери в прошлое.
Гугор Базилович Грозный, взявши Шамару за локоть, повел ее по мрачному длинному коридору в паутинный закуток. В этом пыльном месте было рождено столько сплетен и интриг, что паук, забившийся в угол, чувствовал себя жалким дилетантом.
— Статья — фонтан! — похвалил, сверкая глазами, старый заговорщик. — Печатать не будем.
— Почему? — выкатила Шамара и без того выпученные очи.
— Не надо, — дружелюбно объяснил Гугор.
— Я отдам ее в «Таракан», — решительно пригрозила обиженная Шамара, — в «Таракане» ее с руками оторвут.
Заместитель главного редактора «Дребездени» не любил, когда сотрудники печатались в «Таракане». Это делало его вспыльчивым и грубым.
— Отдашь — дурой будешь, — поморщился он.
— Но почему? — продолжала пучить глаза Шамара.
Гугор выдержал долгую паузу. Глубоко затянулся сигаретой, выпустил густую струю дыма в центр паутины и, насладившись паникой паука, прогундосил:
— Потому что «Тройная радуга» выставляется на «Сотби».
По крутым бедрам Шамары морозной волной прокатилась нервная оргазмическая дрожь. Да, да, да! Гугор прав: надо выждать и выстрелить вовремя. И тогда маленький провинциальный скандальчик сделается вселенским позорищем. Перед тем как все газеты перепечатают ее статью, пусть это ничтожество насладится мировой известностью. Пусть расслабится и понежится. Как больно, как мерзко, должно быть, из великого художника в одно мгновение превратиться в великого прохвоста, вора, рабовладельца и сутенера от искусства. Да, да, да! Какое счастье крикнуть первой: «А король-то голый! Король-то — шут гороховый!»
Ах, как приятно трещит хитиновый панцирь этого членистоногого под ее каблуком!
— Ничего не замечаешь? — спрашивает Гугор, выжидательно осклабившись.
— Чудный галстук, — льстит она наугад.
Гугор мрачнеет:
— Не замечаешь, как шепелявлю? Клык у меня выпал. Хочешь посмотреть?
Прокуренный, подгнивший клык омерзителен, но Грозный изучает его с нежностью и грустью.
Он размышляет о странном совпадении: зуб выпал в тот час, когда он окончательно решил уйти из «Дребездени». Что кроется за этой приметой? И именно в этот день принесла свою бомбу Шамара. Ему будет чем хлопнуть на прощание. То-то удивится Дусторханов, прочитав в своей газете эту статью! Хватит задвигать его за спины и вытирать о него ноги. У него не осталось никаких сомнений. Он правильно сделал, дав предварительное согласие стать редактором «Таракана». Этой статьей он красиво сожжет за собой мосты. Он не будет перебежчиком, он заставит Дусторханова сделать из Грозного изгнанника, пострадавшего за принципиальность.
Шамаре жалко этого постаревшего вурдалака. Взаимное разглядывание выпавшего зуба настраивает ее на интимный лад.
— Хочешь кофе? — спрашивает она томно.
— Да, уж давненько не пили мы кофе, — отвечает капризно Гугор и алчно смотрит на божественный круп Шамары.
Обычно хмурый, нервный, срывающийся по любому пустяку, Грозный пребывал в прекрасном настроении. Даже выпавший зуб не мог испортить ему предвкушение великого скандала. После исцеления от алкоголизма только в скандале находил он смысл жизни. Когда ему хотелось ругаться, он без труда находил повод для ссоры. Можно было, например, оскорбиться чужим мнением. Не потому, что с ним не согласен. Его оскорбляла уже сама наглость иметь мнение. «Как?! — взрывался он. — Бурдюков самобытный писатель?! Дерьмо он, а не писатель!» Хотя ни строчки Бурдюкова не читал и принципиально читать не собирался. Грозе никогда не было стыдно за скандалы и ссоры, за ругань и крик. Выпучив глаза, он шел напролом, как в пьяной драке. В предыдущей жизни, скорее всего, он был бойцовым петушком.