— Пик? Какой пик?
— Шестнадцатая буква греческого алфавита, обозначает отношение длины окружности к ее диаметру 3,141592… Число бесконечно., бесконечно мучение для меня…
— О чем вы говорите, черт побери?!
— Я говорю о формах, о порядке во Вселенной Я вынужден поддерживать и восстанавливать его. Иногда что-то требует от меня прекрасных и благородных поступков; иногда я вынужден творить безумства: бормотать нелепицу, срываться сломя голову неизвестно куда, совершать преступления… Потому что формы, которые я воспринимаю, требуют регулирования, выравнивания.
— Какие преступления?
— Я могу признаться, но это бесполезно. Формы не дадут мне погибнуть. Люди отказываются присягать. Факты не подтверждаются. Улики исчезают. Вред превращается в пользу.
— Сторм, клянусь, вы не в своем уме.
— Возможно, но вы не сумеете запрятать меня в сумасшедший дом. До вас уже пытались. Я сам хотел покончить с собой. Не вышло.
— Так что же насчет передач?
— Эфир переполнен излучениями. К ним я тоже восприимчив. Но они слишком запутанны, их не упорядочить. Приходится нейтрализовывать. Я передаю на всех частотах.
— Вы считаете себя сверхчеловеком?
— Нет, никогда. Просто я тот, кого повстречал Простак Симон.
— Не стройте из себя шута.
— Я не строю. Неужели вы не помните считалку: «Простак Симон вошел в вагон, нашел батон. Но тут повстречался ему Пирожник. „Отдай батон!“ воскликнул он». Я не Пирожник. Я — Пи-человек.
Долан усмехнулся.
— Мое полное имя Симон Игнациус Долан.
— Простите, я не знал.
Он взглянул на меня, тяжело вздохнул, отбросил в сторону мое досье и рухнул в кресло. Это сбило форму, и мне пришлось пересесть. Он скосил на меня глаза.
— Пи-человек, — объяснил я.
— Ну, хорошо, — сказал он. — Не можем вас задерживать.
— Все пытаются, — заметил я, — никто не может.
— Кто «все»?
— Контрразведки, убежденные, что я шпион; полиция, интересующаяся моими связями с самыми подозрительными лицами; опальные политики в надежде, что я финансирую революцию; фанатики, возомнившие, что я их богатый мессия… Все выслеживают меня, желая использовать. Никому не удается. Я часть чего-то гораздо большего.
— Между нами, что это были за преступления?
Я набрал воздуха.
— Вот почему я не могу иметь друзей. Или девушку. Иногда где-то дела идут так плохо, что мне приходится делать пугающие жертвы, чтобы восстановить положение. Например, уничтожить существо, которое люблю. Я… имел собаку, лабрадора, настоящего друга… Нет… не хочу вспоминать. Парень, с которым мы вместе служили во флоте… Девушка, которая любила меня… А я… Нет, не могу… Я проклят! Некоторые формы, которые я должен регулировать, принадлежат не нашему миру, не нашему ритму… ничего подобного на Земле вы не почувствуете. 29/51… 108/303… Вы удивлены? Вы не знаете, что это может быть мучительно? Отбейте темп в 7/5.
— Я не разбираюсь в музыке.
— И не надо. Попробуйте за один и тот же промежуток времени отбить правой рукой пять раз, а левой — семь. Тогда поймете сложность и ужас наплывающих на меня форм. Откуда? Я не знаю. Эта непознанная Вселенная слишком велика для понимания. Но я должен следовать ритму ее форм, регулировать его своими действиями, чувствами, помыслами, а какая-то
чудовищная
сила
меня
подталкивает
вперед
и
назад
выворачивает
наизнанку…
— Теперь другую, — твердо произнесла Элизабет, — Подними.
Я на кровати. Половина (0,5) в пижаме; другая половина (0,5) борется с веснушчатой девушкой. Я поднимаю. Пижама на мне, и уже моя очередь краснеть. Меня воспитали гордым.
— Оm mапі padme hum, — сказал я. — Что означает: о сокровище в лотосе. Это о тебе. Что произошло?
— Мистер Долан сказал, что ты свободен, — объяснила она. — Мистер Люндгрен помог внести тебя в квартиру Сколько ему дать?
— Cinque lire. No. Parla Italiana, gentile Signorina?[20]
— Мистер Долан мне все рассказал. Это снова твои формы?
— Si[21].
Я кивнул и стал ждать. После остановок на греческом и португальском английский, наконец, возвращается.
— Какого черта ты не уберешься отсюда, пока цела, Лиззи Чалмерс?
— Я люблю тебя, — сказала она. — Забирайся в постель… и оставь место для меня.