Монах шел к одному ему известной цели, уверенно лавируя среди старых трех-, четырехэтажных зданий. Наконец они вышли на небольшую площадь, мощенную булыжником. На другой ее стороне стояла маленькая церквушка. Двери храма были открыты, и из них на улицу пробивался слабый желтоватый свет горевших в глубине свечей.
Миновав входные двери, монах с Дином прошли в молельню, где сидело не больше пяти десятков прихожан, внимательно слушавших проповедь священника, одетого в серый, скрывающий фигуру монашеский наряд. Они устроились на одной из задних пустующих скамеек, и Дин стал прислушиваться к словам, звучавшим с амвона. Акустика помещения была очень плохой, неразборчивое звучание стало действовать на десантника убаюкивающе. Он пару раз стряхивал с себя надвигающееся на него расслабление, пока незаметно для себя не провалился в сон.
Очнувшись, Дин почувствовал себя абсолютно отдохнувшим. Оглядевшись, увидел, что находится в маленькой комнате, где по стенам, на выступах стояло множество горящих свечей. Под ним было деревянное кресло, а напротив него в таком же кресле сидел священник, похожий на того, что читал проповедь.
— Я Домаго, — проговорил церковнослужитель приятным мягким голосом, пристально вглядываясь Дину в глаза. — Один из моих посвященных попросил меня помочь тебе. Скажи, что движет тобой? Чего ты добиваешься в этом мире? Что может принести тебе покой? Если ты хочешь, я могу дать тебе его.
— Покой мне не нужен, святой отец, и вы это прекрасно знаете. Я, как и вы, пытаюсь добиться в этом мире, в меру своих сил, немного справедливости. А движет мной чувство долга, необходимость борьбы за эту справедливость, но почему я должен за нее бороться — не знаю. Таким, наверно, родился.
— Какое тебе дело до других людей? До их пороков, до их мучений и смерти. Чем ты можешь помочь многодетной матери, сегодня не накормившей своих детей, живущей хотя бы в соседнем городе или на соседней улице? Зачем тебе знать и думать о них? Думай о себе, о своем благополучии. Путь, на который ты вновь хочешь стать, это дорога лишений, тяжелого труда. Он не будет даже заметен, не принесет благодарности, а может принести смерть.
— Мне кажется, святой отец, что с этого пути я и не сходил. Сейчас я просто прошу вернуть мое прошлое, и, каким бы оно ни было, я увижу освещенную им дорогу в будущее. Вы правы, если взять на себя ежеминутную боль миллиардов, не выдержит никакое сердце. Каждый живет в своем мире, ограниченный кругом его общения, интересов, обстановки. Я хочу и стремлюсь сделать так, чтобы мой мир стал немного лучше. Уверен, что есть миры Михаилов, Джонов, Жаков и что они в свою очередь так же, как и я, хотят сделать свои миры более добрыми и счастливыми. Мы сделаем, сколько сможем и успеем. А вы, святой отец, и вам подобные, вырастите новых Джонов и Михаилов. Если бы вы сами думали по-другому, то мир захлестнули бы хаос и тьма.
— Но способы, которыми ты перестраиваешь свой мир, согласись, порой слишком жестоки. Ты берешь на себя функции судьи и палача, подменяешь собой творца.
— Не будете же вы отрицать, святой отец, что каждый человек по-своему творец. В том числе и творец своего счастья. Я пытаюсь тоже творить, может быть, не столько для себя, сколько для других. Вы говорите, что мои методы жестоки. Судья и палач. Но те и другие работают и не мучаются угрызениями совести, когда невиновные идут на рудники или электрический стул. Вы ответите, что они будут наказаны. Я тоже согласен нести наказание, но не раскаюсь в том, что сделал. Нельзя мольбой смягчить палача, как нельзя добрым словом остановить войну. На каждую болезнь есть только свой способ лечения. Боюсь, что и вы, святой отец, грешны, и не всегда ваша проповедь говорит о смирении. А как же тот нищий, бросившийся под машину, чтобы дать возможность мне появиться у вас? Или я ошибаюсь?
Домаго ничего не ответил на последнее заявление десантника, только его губы тронула легкая улыбка.
— Не останавливай идущего, — произнес он.
Очертания его фигуры вдруг начали расплываться в глазах Альбрайта, свет в комнате начал тускнеть. Десантник усилием воли попытался сфокусировать взгляд, но его уже окружала тьма, а тело летело в бездонную пропасть, при этом он не ощущал страха. Его всего переполняло чувство радости и восторга.