На востоке уже занимался рассвет, но полоска горизонта вдали окрасилась не в розовый, как следовало ожидать, а в какой-то грязно-лиловый цвет, словно заразившись чернотой от теснившихся по небу тяжелых грозовых туч. Вскоре погасли огни на пристани, и последние пассажиры с криками и руганью покинули бренную сушу. Пароход дал отходной гудок, – один длинный, три коротких – матросы засуетились, забегали по нижней палубе. Роман ощутил дрожь, пробежавшую по корпусу судна – машина набирала обороты; затем раздались крики “отдать швартовы”, и ровно в тот момент, когда из-за туч каким-то чудом появился первый лучик солнца, пароход отчалил и стал медленно разворачивать свое неповоротливое китообразное тулово, нацеливаясь носом к выходу из бухты. Роман стоял у парапета, укутавшись в шарф, и смотрел, как проплывают мимо портовые постройки, лодки, дома, склады, деревья, повозки, одинокие люди, копошащиеся на берегу; смотрел до тех пор, пока пароход не вышел из бухты Золотого Рога в открытый океан. Владивосток остался позади, и судно, словно радуясь открывшемуся океанскому простору, прибавило ход и взяло курс на юг. Окончательно закоченевший Роман решил, что неплохо было бы выпить стакан чаю, и спустился вниз, в тесную преисподнюю третьего класса.
***
С каждым днем, по мере приближения к южным морям, погода становилась лучше. Однажды утром Роман проснулся от жары; иллюминатор был распахнут настежь, и теплый влажный морской ветер гулял по каюте. Именно этого теплого ветра не доставало ему, чтобы почувствовать себя абсолютно по-детски счастливым. Он что есть сил потянулся – пробковый матрац заскрипел и закачался на своей подвеске – а затем одним молодцеватым прыжком вскочил.
К полудню корпус парохода раскалился под солнцем; пассажиры, спасаясь от духоты, высыпали на палубу. В третьем классе было более шестисот посадочных мест, поэтому корма, нос и даже боковые проходы в один миг стали похожи на разворошенный муравейник. Люди-муравьи вылезали на свет божий из своих щелей, щурились, улыбались, глядя на солнце, засучивали рукава, поставляя живительным лучам рыхлые белые руки. Некоторые, ничуть не смущаясь, срывали с себя рубашки, и в одних кальсонах принимали солнечные ванны у всех на глазах, воображая себя, вероятно, знатными господами в купальнях итальянской Ривьеры.
Через некоторое время всеобщее ликование пошло на убыль; жара сделалась невыносимой, и главной мечтой всех пассажиров стало местечко в тени, пусть даже крошечное, но такое, чтобы защищало от этого несносного тропического солнца. Настроения эти не распространялись на пассажиров первого класса с палубой намного просторнее, с тентом, натянутым над кормой, и шезлонгами, укрытыми персональными козырьками. Роман еще раз пожалел, что не купил билета первого или, на худой конец, второго класса, и даже начал подумывать о том, не доплатить ли стюарду за перевод в отдельную каюту или хотя бы за право воспользоваться шезлонгом.
На седьмой день путешествия, как на седьмой день творения, взорам разомлевших мореплавателей открылась бухта Виктория. Пароход подходил к причалам Гонконга, где намеревался задержаться на два дня для погрузки-разгрузки товаров и пополнения запасов пресной воды и провианта. Именно здесь, в Гонконге, в этот ни чем, казалось бы, не примечательный октябрьский день 1890 года произошло событие, повлиявшее впоследствии на судьбы множества людей, а возможно, и на всю мировую историю.
Как и многие пассажиры “Петербурга”, Роман сошел на берег, чтобы осмотреть остров и пополнить личные запасы съестного, основательно опустошенные за неделю пути. Кроме того, его очень интересовал электрический трамвай, который, по слухам, запустили совсем недавно, и который позволял теперь любому подняться на самую высокую точку острова – пик Виктория – и обозреть живописные окрестности с высоты птичьего полета.
На выполнение программы дня ушло много больше времени, чем Роман планировал, ибо передвижения по городу среди хаотически движущейся кричащей массы китайцев, моряков и пассажиров десятков пришвартованных в бухте кораблей давались с большим трудом. Изрядное время пришлось потратить на поиски провизии сколь-нибудь пригодной для европейского желудка; большинство продаваемого на улице по своему внешнему виду и запаху вызывало чувство, резко противоположное аппетиту. В результате Роману удалось приобрести коробку вареного риса, дюжину яиц, переваренных до темно-фиолетового цвета, брусок твердой, прокопченной до консистенции подметки свинины, и несколько мотков “шанхайской” лапши, обжаренной в масле и готовой к употреблению после простого заваривания в кипятке.