– Клюквенный «мерс»?
Воронов кивнул.
– Малиновый пиджак?
– Он самый, – обрадовался Воронов. Он видел, что я ему верю. – Вчера я смотрел в окно, когда вы уходили. Я на Шурку обиделся. Ну, вот и увидел этого «Жигуленка»… У Трубы много врагов, он полгорода уже обобрал. Менты в его офисе уже были, только черта с два они что-нибудь разнюхают? Они, сам видишь, – кивнул он на брошенную газету, – и про Шурку-то ничего не знают. А может и знают, да молчат. Ты правильно вчера сделал, что сразу увез Шурку, а то крутился бы сейчас в жерновах. Стреляли-то все равно в Трубу, Шурку случайно зацепили. Вот теперь и похоронят, как жертву автомобильной катастрофы. Если бы до ментов дошло, – намекнул он, – что Шурку подстрелили, вони, конечно, было бы на весь город. А может и не было, – покачал он головой. В конце концов, ваше дело начинали менты да налоговики. Всем жить хочется.
Противный он был.
Я ткнул пальцем в чашку:
– Твой кофе?
– Ну да.
Я наклонился и аккуратно сплюнул в чашку.
Воронов нисколько не удивился. Смиренно спросил:
– Мне пить?
Я не ответил.
Противно было смотреть на круглую кабанью морду бывшего таксиста. Меня подстрелят, подумал я, он так же будет просматривать газеты. Черт возьми, я совершенно не был готов к тому, что Шурка может умереть. Такое мне не приходило в голову. Уверен, что пацаны Филина следили за мной, но мне было наплевать. В наглую срезав путь через трамвайные рельсы, я вновь вкатил в тенистый двор старого профессорского дома.
До того как отправиться в «Рыбы», мы с Юхой запросто раздавили бутылку дагестанского коньяка. Юха, оказывается, за ночь пару таких осилил. Немного он успел и поспать. На столе валялась неаккуратно порезанная кета, пустые бутылки весело катались под ногами по полу кухни.
– Я уже давно один живу, – любовно объяснил Юха, пьяно блаженно щурясь. Лицо у него было сильно помято, но он переживал прилив альтруизма. – Ко мне уже давно никто не ходит. Одни померли, другие выбились в люди… Помнишь? – расцвел он. – Мчат такси по городу, люли-люли, песни там какие-то в стороне… А моя любимая вышла в люди, она сидит и плачет, плачет обо мне… Это обо мне, обо мне, Андрюха!.. Точно говорю, обо мне… Жалко, магнитофон сломался, а то бы я тебе одну песенку прокрутил… Ночью я наступил на магнитофон, он взял и сломался… – Юха растерянно развел руками и понизил голос, кивнув в сторону комнаты, в которой ночью лежал на диване Шурка: – Бандосы?
– А то!
– И доктор?
Я кивнул. Мне было все равно.
– Да я сразу все понял, – с пьяной откровенностью провозгласил Юха. – У меня глаз – алмаз. Вы еще в дверь не вошли, а я уже все понял. Меня учить не надо. Я Шурке всю жизнь твердил, что попадет однажды под пулю. – И спросил, хитро щурясь: – Только почему это они не пьют, твои бандосы?
– А разве они не пьют?
– При мне не пили.
– Вот и ты поумерь пыл.
Но Юху уже понесло. Он попал в колею.
Радостно шалея от выпитого, он рассказал, что настоящего бандита чувствует за версту. Глаза его загорелись. Он же, конечно, в детстве дружил с бандитами. Юха совершенно забыл, что мы росли в одном дворе и по какой-то неясной ассоциации вдруг перескочил на маршала Покрышкина, который когда-то не раз приезжал к его отцу. Они были друзьями и маршал Покрышкин (кажется, тогда он еще не был маршалом), приехав в Новосибирск, всегда приходил к старому корешу профессору палеоботаники Толстому – раздавить пару мерзавчиков. Маленький Юха якобы сидел на диване и слушал рассказы про воздушные баталии маршала. В некоторых вариантах Юха втихомолку от отца допивал за маршалом разливное пиво. Отгуляв свое, маршал категорически следовал в сторону вокзала и случалось так, что по дороге на него нападали бандиты. Как это без бандитов в ночном городе? Наглых бандосов иногда останавливал Юха (он же всех знал), а иногда маршал выхватывал из карманов два нагана и гонял сволочей по бульвару. При этом маршал шипел, как раненый Шурка. У Шурки, похоже, крыша ночью поехала, объяснил Юха. Он лежал, как мраморный (Юха любил такие сравнения), и шипел.
– Как это шипел?
– Ну, пытался сказать что-то.
– Что именно?
– Да я уже все рассказал врачу.
– А врач всю ночь тут пробыл?
– Да нет, – с пьяной откровенностью, выказывая мне глубочайшую любовь, объяснил Юха. – Считай, часов до двенадцати я сам с Шуркой возился… Может с доктора еще четвертак сорвать? – вдруг спохватился он. – Диван-то все же испачкали… – И, не получив моего благословения, продолжил: – Он, как змей, шипел, Шурка, значит… Шипит сквозь зубы: он, дескать, джазист!.. Ну, лежит, молчит, как мраморный, потом приходит в себя и начинает шипеть: джазист он, дескать… Я себе коньячку плесну, присяду рядом и тоже шиплю, успокаиваю Шурку: ты вот, дескать, джазист, а я гомункул… Так и шипели с ним… И знаешь, что скажу тебе, Андрюха?…
– Ну?
– Врем мы много!
– С чего бы это? – усмехнулся я.
– А ты не усмехайся. Когда человек в отходняке, у него нейроны в мозгу начинают отмирать. От этого человек может полностью слететь с катушек. Но перед этим он ненадолго как бы раскрепощается, как бы начинает нести правду. Или то, что он сам считает правдой. Вот ты сам подумай, как мы нынче живем? – загрустил Юха. – Никаких идей, никаких идеалов, только врём на каждом шагу. Вот и Шурка… Он уже как бы отходняке, а все равно хочется ему утереть мне нос… Джазист он, видите ли!.. Да хоть буддист, мне-то что?… Между прочим, – добро улыбнулся он, – я раз пять за него выпил.
– Может, ты не пойдешь в «Рыбы», гомункул? – обеспокоился я.
– Да ты чего? Меня ж пригласили! Живые бандосы пригласили! – возмутился Юха. – Ты же знаешь, что сам я никогда в «Рыбы» не попаду. Меня туда просто не пустят. Твои же бандосы и не пустят.
– Ладно.
Я кивнул.
Я понимал, о чем шипел Шурка перед смертью.
Конечно, он джазист, он не врал. У меня сердце сжалось. Шурке бы не шипение гомункула, а настоящий сакс перед смертью услышать. Ну, вот я страшно жалел Шурку. Ведь все у нас только начиналось. Что-то он нервничал, что-то, наверное, предчувствовал. Не зря говорил, что интересуют его не подружки, а деловые ребята. Значит, задумывал что-то. А тут случайная пуля. Ему бы настоящий джаз послушать, а рядом оказался только пьяный Юха. Кто думал, что Шурка умрет? Юха, наверное, сидел рядом, свет из экономии не зажигал, ждал терпеливо, когда Шурка в очередной раз шевельнется. По доброте своей дал слово не мучить раненого бандоса. Только когда уж сильно надоедало ждать, напоминал, наверное: вот я гомункул, а ты кто? И, если верить Юхе, Шурка даже в забытьи откликался: он, мол, джазист… А потом приехал этот врач… Они тут, эти твои бандосы, пьяно и счастливо объяснил Юха, прежде, чем увезти Шурку, заглянули в каждую щель, даже за диван заглядывали. Искали жилетку. Где, дескать, Шуркина жилетка? Ну, пришлось отдать, сокрушенно покачал головой Юха. Я им честно сказал: ну, зачем вам жилетка? Там дырка в палец, я заштопаю. А врач нехорошо на меня посмотрел, а второй бандос чуть не смазал меня по рылу.
– По лицу, наверное.
– Да нет, не по лицу, а по рылу, я-то знаю, – отмахнулся Юха и, заглотив еще одну порцию спиртного, вспомнил: – Только Юха не дурак. У него в предках лучшие адмиралы ходят. Папку я утром нашел, когда бандосы уже уехали.
– Какую папку? – насторожился я.
– Ну, Шуркину, наверное. Такая кожаная, на замочках. Ты когда Шурку тащил, она у него в руке была. Он в нее вцепился, как коршун. Потом папка свалилась за диван, даже я этого не видел. А мне ведь чужого не надо, – расправил плечи Юха. – Я сразу решил, что тебе отдам папку, – Юха очень органично играл роль честного человека. – Только тебе отдам, а не бандосам.
– А я кто по-твоему?
– Ну, не знаю, – неохотно признался Юха, он не любил признаваться в своем незнании. – Ты с Шуркой пришел, бандосы потом появились. Ты отдай папку Шурке, напомни, что я его и раньше предупреждал. – Юха еще не знал о некрологе, не хотел я ему говорить о Шуркиной смерти. – Зачем мне в это впутываться, правда? Вот, скажем, Шурка джазист, это я понимаю. А вот за папку он мне запросто яйца оторвет.