Я поспешил выйти.
В десятом кабинете уже шел прием. Екатерина Ивановна встретила меня милой сморщенной улыбкой. Она не могла улыбаться иначе, потому что лицо ее было сплошь в морщинках. А когда она улыбалась, их становилось еще больше. Она вытащила из ушей кончики резиновых трубок фонендоскопа и сказала:
— К нам на помощь? Очень приятно! — И обратилась к сестре: — Знакомься, Любочка.
— Мы уже знакомы, — сказала Любочка.
Знакомы? Пристально взглянув на сестру, на ее слишком курносый нос, я сразу вспомнил: Любовь Ивановна! Из хирургического отделения. Это она организовала операцию умирающему мотоциклисту Лобову, а потом затащила меня в кабинет к разъяренному Золотову. И он назвал ее тогда хирургической язвой.
— Вы теперь здесь? — спросил я.
— Как видите. Борис Наумович стал ко мне придираться, не давал спокойно прожить ни одного дня, и я вынуждена была просить Чуднова о переводе.
— Любочка, вызывайте! — сказала Екатерина Ивановна сухим голосом. Вся она была по-старушечьи сухонькая, жилистая, и голос у нее был такой же сухой, трескучий.
Любовь Ивановна открыла дверь и сказала:
— Следующий.
Вошла девушка лет девятнадцати. Она стояла возле стола, мялась и поглядывала на меня.
— На что жалуешься, красавица? — спросила Екатерина Ивановна.
— Боль в боку.
— Раздевайся, послушаю.
Девушка стала как маков цвет.
— Если б знала, блузку надела бы, — сказала девушка.
— Знала, куда идешь, милая, — ответила Екатерина Ивановна.
Девушка умоляющим взглядом смотрела на меня. Я решил выйти. Пусть она знает, что мне совсем неинтересно на нее смотреть. Я направился к двери.
— Игорь Александрович, назад! — услышал я громкий и неожиданный, как треск сухого сучка, голос Екатерины Ивановны.
Я повернулся, не зная, что сказать.
— Мы не можем исполнять каждую прихоть пациентов, Игорь Александрович. Вас государство прислало к нам на выучку, и пусть это знают все! Если он в белом халате, — Екатерина Ивановна теперь смотрела на оторопевшую девушку, — он для вас не мужчина, да! Не женщина и не мужчина, он доктор, и все. И вам должно быть безразлично, в штанах он или в юбке. Не люблю, когда начинают ломаться… Любочка, какая у нее температура?
Любовь Ивановна взяла у девушки термометр, всмотрелась в цифры.
— Тридцать шесть и семь.
— Я так и думала, — сказала Екатерина Ивановна. — Ну, так вы будете раздеваться? Или мне вызовут следующего.
Девушка начала стаскивать платье.
Я отвернулся.
— Как тебя зовут, кстати? — спросила Екатерина Ивановна.
— Венера.
— Имя-то какое чудесное! И лифчик и лифчик снимай. Какая упрямая!.. Вот так… Игорь Александрович, прошу… Исследуйте у нее легкие, сердце, печень, селезенку, желудок… Словом, ищите патологию. Основное внимание, конечно, обратите на жалобы.
Я смотрел на Екатерину Ивановну и боялся взглянуть на девушку, которая стояла со скрещенными на груди руками. Я видел ее, не глядя на нее, — видел уголками глаз.
Мне было неловко. Я хотел отказаться, но я не должен отказываться. Напортил бы не только себе, но и Екатерине Ивановне, и Захарову, и, может быть, всей практике. Я не имел права показывать свою робость и начал выстукивать ее, определяя границы легких и сердца. Кончики моих пальцев горели, а сердце останавливалось. Если б она знала, что мне, может быть, труднее, чем ей! Потом вытащил из кармана халата стетоскоп и начал выслушивать. Я слышал, как стучит в стетоскоп испуганное сердце. Потом ощупал руками живот. И сказал Екатерине Ивановне, что патологии не обнаружил.
— Я так и предполагала. — Она приставила к ее груди фонендоскоп, послушала с минуту и сказала: — Можешь одеваться, милочка. Ничего страшного.
Когда девушка оделась и поправила волосы, Екатерина Ивановна спросила:
— На земле лежала, вспомни, пожалуйста?
— Загорала на берегу озера.
— Все ясно, детка. На сырую землю никогда не ложись. А то может и хуже быть. — Екатерина Ивановна выписала ей рецепт.
Мне хотелось подсмотреть, что она выписывает, но было неудобно. Эта девушка может подумать, что я не знаю рецептов.
— Почему же болит?
— Простудилась немного. Вот попринимаешь порошки, грелку подержишь на боку — и все пройдет.
— Спасибо. — Девушка взяла рецепт. Лицо ее по-прежнему горело, блестели глаза.