— Ты знаешь, Юра, что я придумал? — сказал я Гринину, когда мы втроем возвращались в четверг из больницы в школу.
Он настороженно взглянул на меня.
— Поскольку Борис Наумович все еще не разрешает мне оперировать, давай поделим пятницы. Одну пятницу с Василием Петровичем оперируешь ты, другую — я.
Гринин остановился:
— Ты что? Белены объелся? Ты прикреплен к Золотову, с ним и договаривайся. Сумел же я найти общий язык с Василием Петровичем! Нет, я не могу уступить тебе ни одной пятницы.
— Почему же не можешь?
— Ты, Николай, говоришь вздор. — Гринин из-под сомкнутых бровей смотрел на меня. — Я так старался, а теперь должен все отдать?
— Не все, а лишь половину.
— Пусть даже половину. Почему я должен расплачиваться за твой… — Юрий остановился, подыскивая слово. — Да, за твой плохой характер!
— Как тебе не стыдно! — воскликнул Игорь, хватая его за локоть.
— Не лезь не в свое дело, — отбросил его руку Гринин. Обращаясь ко мне, он продолжал: — Вся эта возня с молодыми врачами… Кто учит да как учит… какое тебе дело? Странная практика для будущего специалиста!
— Ты в самом деле так думаешь, Гринин?
— Юрка, где твое комсомольское сознание! — снова вмешался Каша.
— Прочитай лекцию своей бабушке.
— Тьфу!
— Чего ты плюешься? — взбешенный Гринин схватил Игоря за руку. — Постой. Ты-то кто такой? Морщишь лоб, как Захаров. Ходишь по-утиному, как Чуднов, и глаза закрываешь по-чудновски, когда слушаешь больного в фонендоскоп! Тоже мне ярко выраженная индивидуальность!
Игорь взвизгнул и повис у Гринина на шее, стараясь свалить. «Ну, я тебя… ну, я тебя!» — повизгивал он.
Я разнял их.
— Двое на одного? — с презрением сказал Гринин.
— Перестань, — оборвал его я.
Утром Гринин ушел в больницу один. На полчаса раньше обычного. Ни я, ни Каша в операционную не пошли. От Нины я узнал, что три операции сделал Коршунов, четвертую — Гринин. Но радости не было на его лице.
— Бойкот? Бойкот объявили? — спросил Гринин, выскочив из операционной.
Я сидел в коридоре возле стола. Я даже не посмотрел на него и продолжал заполнять дневники в историях болезней.
Гринин постоял немного и скрылся в дверях операционной.
Через несколько минут санитарка пришла за мной.
Коршунов подождал, пока она выйдет.
— Я очень огорчен, товарищи. Сегодня утром Юрий Семенович рассказал мне о вашем споре. Я тогда же сказал, кто прав. Но Юрий Семенович остался при собственном мнении. Решим так: две последующие пятницы будет оперировать Николай Иванович, — Коршунов быстрыми движениями сбросил с себя халат, маску и вышел.
— Итак, Гринин, — сказал я, — ты больше не оперируешь. Хирургическая практика для тебя закончилась.
Он готов был расплакаться.
— Ну, что ж, радуйся, Николай! Ты обворовал товарища, если хочешь знать, и можешь радоваться.
Я ничего не ответил. В сущности, что я мог ему сказать? Что, по совести говоря, не очень-то нуждаюсь в коршуновских пятницах? Что, наверно, уступлю их Игорю? Эх, Юрка, мне хотелось услышать от тебя лишь одно слово, и вот я его не услышал. Туговато действует твоя мозговая кора.
Гринин в этот день не находил себе места. Раза три он заходил в мою палату, хотел, кажется, начать разговор и не мог. Он прохаживался по коридору, заложив руки за спину, выходил во двор, опять возвращался в больницу и подолгу стоял у окна, пожевывая папиросу. Он даже поднялся на второй этаж. Я слышал, как он меряет шагами коридор терапевтического отделения, потом спустился вниз с выражением горечи на лице и удалился в свою палату.
Мы обедали без Гринина, он не пришел. В общежитии его тоже не было. Но часом позже я увидел его на крыльце. Он не решался войти в школу.
Начался дождь, мелкий и нудный, как осенью. Все вокруг стало серым.
Я услышал шаги Гринина за дверью нашего класса. Но дверь не открылась.
Минуту спустя он снова был на крыльце. Закурил и долго стоял, глядя на тучи, проносившиеся над крышами.
«Ему чертовски холодно без плаща», — подумал я. Ничего, пусть закаляется.
Я видел, как он поднял воротник пиджака.
Наверно, ты надолго запомнишь этот день. Хотел бы я знать, покраснеет ли, вспомнив о нем, заслуженный товарищ, уважаемый профессор Гринин. Тогда у него будет все — и клиника, и почет, и научные труды, и сынишка. Все у него будет, в том числе и прошлое.
Окно было открыто, и я видел, что по улице мелькнула машина «Скорой помощи», прошуршав по мокрому асфальту. Опять кого-то повезли.
Кто-то протопал к крыльцу. За нами? Хриплый голос нетрезвого человека добродушно проговорил: