Похоже на пустующую оранжерею, нет, скорее на операционную, только неимоверно большую, для исполинов. По периметру круглого зала шли хромированные конструкции, образующие сложный причудливый узор, отчего стены казались ажурными. Полумрак съедал краски, размывал очертания предметов, усиливая ощущение гулкой пустоты и циклопичности помещения. Но что это? В центре зала на массивном мраморном постаменте, как в гнезде, покоилось гигантское яйцо. За прозрачной скорлупой фосфоресцировала плотная масса, испуская трепетное голубое сияние. Марио решил, что это каким-то образом отражается свет звезднад куполом Башни висело ночное небо.
— Ты любишь смотреть на звезды?
Вопрос прозвучал громом, хотя это был голос не робота, а человека и нес в себе всю полноту красок.
— Звезды? — эхом повторил Марио, не улавливая, к кому обращаться. — Не знаю, не замечал. Да и где, когда? В городе какие звезды?!
— Небо для всех одно, люди разные. От человека зависит: для одного — это блажь, у другого — душа требует.
— Может, и так, — согласился Марио. — Что-то похожее толковал мне однажды пастор.
— На исповеди?
— Нет, в поезде, ехали случайно вместе. Верующим меня не назовешь.
— Вообще не веришь? Ни во что?
— Почему же, верю, к примеру, что мне когда-то повезет.
— В чем?
Разговор все больше напоминал допрос, только ответы требовались исповедальные, и спрашивали его о вещах, о которых ему и задумываться раньше не приходилось. Он удивлялся, что как-то ухитряется еще отвечать.
— Подойди с другой стороны, там кресло, — предложил голос.
Марио обогнул постамент, устало сел и сразу почувствовал облегчение. В зеркальной глубине мрамора увидел свое отражение — и то дело, сойдет за собеседника.
— Так что же ты ждешь от жизни? — переспросил голос.
Ха! Он, должно быть, считает, что у человека на все есть готовые ответы.
— Разобраться, так и вправду ждать нечего, — сказал Марио. — Устроены мы так: надеешься на лучшее, а какое оно, лучшее, сам толком не знаешь.
— Продолжай, мне интересно.
— Интересного тут мало. Если живешь, как бродячий пес, то и сказать, чего тебе хочется, не так-то просто. Бросили кость — хвостом виляешь, дали пинка — скулишь. Скулить не хочется, да и хвостом вилять тоже не очень приятно.
— Давай уточним: ты имеешь в виду дом, семью, работу?
— Само собой. Без этого какой ты человек.
— Что еще? Допустим, все это у тебя есть, дела твои процветают. Дальше что? Я согласен, голодный и куску хлеба рад. Но вот он насытился. И все? Желать ему больше нечего?
Он что, смеется или считает меня кретином?
— Не обижайся, Марио. Все люди с причудами, а мне тем более простительно. Я ведь могу спросить о чем угодно, о странных порой вещах. Например, что чувствует человек, когда его «разморило». Или какой вкус у креветок.
Марио насторожился. Обмолвка не могла быть случайной.
— У одного писателя, — продолжал голос, — я прочел: зеленое солнце. Потом спрашивал многих, какого цвета солнце, так некоторые тоже обижались.
— Солнце бывает зеленое, — сказал Марио.
— Теперь я знаю. Конечно, вопросом можно обидеть, даже причинить боль. Но как еще я могу узнать людей? Однажды совсем нехорошо получилось. Прошел конкурс детского рисунка. Первый приз получила девочка восьми с половиной лет. Ее звали Несса. Она нарисовала сломанное деревце и надвинувшуюся на него какую-то тень — не то здания, не то сапога. В газете была репродукция: сломанное деревце и тень, ничего больше. Я говорил с этой девочкой. Не здесь, разумеется; попросил встретиться с ней Эгона Хагена, у него с детьми получается. Но разговаривал я, только девочка об этом не догадывалась. И надо же было так неловко спросить, до сих пор себя ругаю. Хочешь, говорю, чтобы дерево на твоем рисунке снова росло, а вместо тени над ним светило солнце?
— Что же сказала девочка?
— Ничего. Она заплакала. И я, кажется, понял почему, только поздно… Извини, если что не так, но мне нужно еще о многом тебя спросить.
Отображение в мраморе шевельнулось — Марио положил ногу на ногу.