Что-то в его отсутствие произошло. В кабинете Эгона собралась вся троица. Сам Доктор сидел за столом, поставив перед собой руки шалашиком, и целиком, казалось, был занят тем, что наблюдал, как пружинят пальцы, соприкасаясь подушечками друг с другом. Кормилица, обхватив себя за локти, стояла у окна. Спиной. Неизменно стройная, строгая. И тоже сама по себе, будто никакого отношения к происходящему не имела. Зато Учитель и не пытался скрыть возбуждение. Он чуть не налетел на Марио, опалив, его взглядом.
— Объясни ему, Доктор! — Он был уже в другом конце кабинета.
…под утро их привезли на какой-то полустанок. Вывели из вагонов на платформу, построили. Стояли не по ранжиру, кто с кем. Справа от него оказался огненно-рыжий малый с сытой наглой рожей. Кажется, они ехали в одном купе. Потом его так и звали: Рыжий, и не столько за цвет волос, сколько за нахальство и пронырливость. Почему-то все считали, что рыжие и не могут быть другими. «Подвиньсь!» — повел плечом малый.
Отвоевав пространство, он на какое-то время уго монился. Потом вдруг повел носом, повертел головой и уставился на Марио: «Так это ты вонял всю ночь! У, парфюмо!»…
— Извините, Марио, так сложились обстоятельства, что мы вынуждены обратиться к вам за помощью. — Эгон Хаген единственный из троих, кто оставался с ним на «вы». У него в крови было то, что называют врожденной деликатностью.
— Какие обстоятельства, какая помощь?! — взорвался Жан. Не мечи икру, мы не на ассамблее.
— Дело в том, — продолжал спокойно Доктор, — что возник вопрос, разобраться в котором нам пока трудно. Вероятно, мы чего-то не знаем. Если вы поможете, то окажете…
— О боже! — простонал Жан и направился к двери. Слушать дальше было выше его сил.
Марио в какой-то степени разделял его нетерпение. Из слов Доктора он уяснил пока только одно: какая-то неприятность, причем большая, раз они так переполошились.
— Присядьте, пожалуйста, — предложил, или скорее попросил Доктор. — Сейчас все объясню.
Объяснение было долгим, туманным, что-то не договаривалось, возможно, намеренно, и позднее, переваривая пространный монолог Хагена, Марио с трудом составил более или менее ясную для себя картину «обстоятельств». Началось это еще несколько дней назад. Тревогу поднял сам Доктор. Ему не понравилось состояние Большого Мозга. Какие-то там у Него отклонения. «Будь это обычный пациент, я определил бы: невроз». Невроз — это понятно. Болезнь как болезнь, и ее следует лечить, вернее, не ее, а его. А чтобы лечить, надо знать первопричину. С чего вдруг? Не от сырости же. И это еще полбеды. Хуже, что сам БМ закапризничал, как малое дитя, лечиться не хочет. Попробовали подмешать лекарства в физраствор, чуть ли не истерика, заставил сменить меню. Это уже по части Кормилицы. Ей выговор и протест: если, заявил, еще раз без моего ведома попытаетесь сварить такое блюдо, объявлю; голодовку. Она вот сейчас стоит у окна и переживает… Ему объясняют: без лекарств нельзя, хуже будет. Да какой разговор с больным, неврастеник ведь. Слушать ничего не хочет: лучше вас, мол, знаю, что можно, а что нельзя. Устал я, говорит, отдых нужен, отпуск. Вот тут забегал кибернетик, то есть Учитель. Почему отпуск? Сколько лет без продыху — и ничего, а теперь вдруг устал. Отпуск — это катастрофа. Срывается не только рабочая программа (на это Учителю наплевать), рвется связь с миром, прерывается информационный поток. БМ отстанет от событий, вроде как школьник, прогулявший учебную четверть. Что потом спрашивать с отставшего ученика! В принципе Он может сам объявить себе каникулы, но тогда… Страшно даже представить, что тогда… Такая вот закрутилась карусель. И крутится не первый день, только Марио ничего не знал. С какого дня конкретно? Прикидывали, считали — выходит примерно с появлением в Нью-Беверли Сына, и получается, что он Марио Герреро, во всем виноват, если и не во всем, то все равно виноват. Потому и есть к нему вопросы.
— Еще раз извините, мы вынуждены кое о чем спросить. Обстоятельства, сами понимаете, чрезвычайные. — Доктор не сразу решился сказать «чрезвычайные». Он старался подбирать слова нейтральные, спокойные, чтобы не оказать на собеседника эмоционального нажима. Давить на психику, как он считал, унизительно, а для людей его профессии — недостойно.
К тому времени, поостыв, вернулся Жан, покинула свой пост у окна Сьюзен. Втроем они терзали вопросами Марио, пытаясь понять причину свалившихся на них проблем.
— Ты поднялся на лифте, вошел в зал. Как Он встретил? Первые слова.