Завтракать — это сидеть за одним столом с яими. Не хотелось. Бывает такое: нет желания, и все тут. Душа не лежит, не то настроение. Лучше отыграться на собственном желудке, чем делать то, что тебе неприятно. Но тогда они решат, что тебе неловко показываться им на глаза, и ты, выходит, вроде как виноват, совесть тебя мучает… И почему так получилось? Он ничего такого не сделал, никому не насолил, не наподличал, даже резкого слова не сказал, хотя иногда и надо бы,- а кругом виноват. И потом — так сразу все изменилось, чуть ли не в один день. Не то что подозревают или косо смотрят, а подлавливают, уличают, травят. Их как с цепи спустили, набросились всей сворой, и не скажешь, чтобы случайно, само собой, совпадение такое. Природа и та совесть имеет: когда это было, чтобы разом все ненастья — и ураган, и землетрясение, и наводнение. А тут сразу, в один день, всей сворой. Кому-то, видать, нужно… Вот если предположить, что есть такой дирижер, тогда понятно. Взмахнул палочкой — они и заиграли. Тот же донос… Могли, конечно, и договориться, даже не договориться, а подогреть друг друга, воспылать к нему одной любовью. Причин на то хватает. Кого-то в Башню не пускают, кому-то карты смешал, а кто-то всего боится, как бы чего не вышло… Нет, дирижер есть, они только музыканты, слепые музыканты… Те, из «администрации»? И они музыканты… Увидеть бы, с какого пульта размахивают, заглянуть бы в партитуру…
В столовой уже сидели Сьюзен и Жан. Встретили никак, то есть ответили на приветствие и только, словно вошел официант сменить посуду. Они переговаривались, не замечая его. Ни слова, ни взгляда в его сторону. Ноль внимания… Ладно, переживем.
Марио налил минеральной воды, отпил. Особой неловкости он не чувствовал. Ну что, если не замечают? Пусть они сами по себе, ему и одному не плохо.
— Где же Доктор?
Жан постучал ножом по бокалу, как подзывают нерадивого официанта в каком-нибудь затрапезном кафе. Сьюзен засмеялась. Вот ведь как спелись: поощряет даже плоскую шутку.
Марио в полуха прислушивался к разговору. Проскользнуло что-то интересное. Вроде бы о той женщине, которая — как это сказал Эгон? — зачала Большой Мозг. Приезжает в Нью-Беверли. Любопытно, надо посмотреть. Но когда? Не сказали или он прослушал. И не спросить.
Жан вышел из-за стола.
— Потороплю.
Телефон стоял в углу, на столике, рядом с дверью. Жан набрал номер, продолжая болтать с Сьюзен. Из трубки — долгие гудки.
— Уже вышел.
Жан вернулся на свое место. Но разговор не возобновился. Шло время, а Доктор не показывался. И шагов не слышно. Из коридора несло тишиной.
— Схожу, — поднялась Сьюзен.
Так он и не смог потом вспомнить, когда же это навалило: раньше, чем вышла Сьюзен, или уже после крика. Скорее всего, как раз в ту секунду, когда она сказала «схожу». Женщины тоньше чувствуют, они первыми ловят — еще только тень, запах один, а они уже ловят. Потому она и пошла, что уловила. Он это на лице ее прочел, глянул только и понял: нехорошо что-то, бедой пахнет — такое оно было растерянное, тревожное. Тут и навалило: дышать нечем стало… Да, она еще на него посмотрела. «Схожу», — сказала, поднялась, отодвинула стул, чтобы из-за стола выйти, и посмотрела. Пока сидели, Доктора ждали, не замечала, ни одного взгляда, а сейчас беспомощно так, словно защиты искала, умоляла: да сделайте же что-нибудь, помогите… Когда же по дому полетел крик, то и сомнения уже не было — беда, и ничем тут не поможешь.
Марио вошел в комнату последним. Сьюзен куда-то убежала, Жан стоял у телефона и никак не мог правильно набрать номер. На диване в неудобной позе полулежал Доктор. Голова повернута к стене, одна рука на весу, ноги касались пола — как только он не свалился. Обут, в костюме, даже галстук аккуратно подправлен, будто только что его ладили перед зеркалом. И в комнате убрано, чисто, ни одной брошенной или небрежно положенной вещи. На тумбочке у дивана, как раз в изголовье, — пестрый квадратный предмет, и тоже лежит аккуратно. Марио сразу обратил на него внимание — это была зажигалка…
Смерть Эгона Хагена потрясла Нью-Беверли. Нелепая, неожиданная, она на какое-то время заслонила другие события. Но когда первый шок прошел и случившееся стало восприниматься реальным фактом, а не эмоциональным всплеском (ужасно, просто не верится!) — тогда те же события предстали вдруг предельно обнаженными, и оттого показались еще более безысходными.
К тому времени Большой Мозг, что называется, закусил удила. Его словно клюнул петух подозрительности, и он производил полную ревизию всей своей тайной бухгалтерии. Санкции следовали одна за другой. Вслед за НХ-78003 он дал отставку еще шести абонентам. Началась паника. Если поначалу на его «фокусы» смотрели как на каприз и противились им не столько из соображений дела, сколько из принципа, чтобы не создавать прецедента (уступишь раз, потом Ему еще захочется — так можно далеко зайти), то теперь запахло катастрофой. Потеря семи клиентов — это же двадцать два миллиона долларов годовых, да еще плати неустойку. Непотопляемый финансовый корабль филиала получил пробоину — пока не смертельную, но неприятную. Не теряли, однако, надежду, что буйство Башни удастся укротить, и надежда эта связывалась прежде всего с Доктором. Правда, веры в него особой не было. Подозревали, догадывались, что случай тут отнюдь не медицинский, ничего общего с нервными расстройствами и психическими аномалиями не имеющий. Смешно даже думать о возможных неврозах или стрессах. Если и заскок, то скорее всего — идеологический. Он свихнулся на каких-то идеях. В кулуарах поговаривали о буддизме, коммунизме и других измах, но это досужий разговор, пустые пересуды. В Докторе видели не только специалиста. На него надеялись больше как на доверенное лицо, одного из немногих, ктR был вхож в Башню. И вот так нелепо, неожиданно…