Снова молнией вспыхнул летний день, обжигающий солнечный день на реке, когда естество Вэна поднялось ей навстречу, глубоко погрузилось в ее реку, чтобы постичь ту тайну, которую хранила в себе Лурдес, глубоко внутри, едва ли не в самой сердцевине ее утробы. Речная вода плеснула ему в лицо, охлаждая, он покрылся гусиной кожей. Вэн поглядел на солнце, входя в нее, и ему показалось, что он видит в небе птиц, таких огромных, что они просто не могут быть тем, чем кажутся. Их крылья такие широкие и бесконечные…
Потом ткань порвалась, девственная плева сна, а за ней — лес, кровь, нож, девушка…
Вэн чувствовал, как увеличился его член, чудовищный, такой огромный и толстый, но рос не только он — вся его кожа растягивалась во все стороны, плоть вбирала в себя Лурдес, пока он прижимался к ее телу.
Лурдес была прекрасна в алом свете, ее глаза горели желанием, руки сжимали его спину и ягодицы, когда она затягивала его в себя… в свой алый свет… его плоть сливалась с ее плотью, омываясь багровой влагой…
Нож больше не был ножом в руке, это был инструмент безграничной любви, и он вонзил его в Лурдес, и она приняла его, как цветок в свои волосы. Он надарил ей алых маков для всей головы, а потом маки разрослись у нее на шее и на плечах. Ее груди превратились в сад, живот стал поляной буйно цветущих маков.
— Я люблю тебя, — шептал он, пробуя на вкус опиум, который источали прорастающие цветы — их лепестки изгибались, заворачивались и рассыпались. Он упивался ее сладким дурманом, и новые цветы поспешно распускались по всему ее телу.
Ее дыхание сделалось еле слышным, она несколько раз коротко застонала, пока он держал ее, прижимаясь лицом к шее.
«Неудивительно, что Стоуни так сильно любит тебя, ты ведь такая прекрасная, такая желанная», — подумал он, касаясь щекой её плеч, пробуя на вкус алый опиум.
Глава 18 НОЧЬЮ
Ночью редкие деревенские фонари вдоль вытянутой береговой линии, которая и есть Стоунхейвен, гаснут еще до десяти, и только вспышки маяка на мысе Лэндс-Энд пробегают по слабо плещущимся волнам бухты. Октябрьский туман висит облачками пыли в старой комнате над освещенными луной водами, и постепенно в нем меркнет даже янтарное сияние луны. На другой стороне залива, на одном из трех островов-близнецов, островов Авалона, стоит двухэтажный дощатый дом, совершенно непритязательный, нарочито выстроенный под какой-нибудь потрепанный бурями дом с мыса Код. Этот дом освещен множеством фонарей, выстреливающих длинными лучами в подползающую ночь. К полуночи температура на острове опускается до сорока двух градусов по Фаренгейту. Морские чайки сидят на крышах, на мощеной подъездной дороге, усыпанной обломками раковин и панцирями крабов, которые эти стремительные птицы роняют с высоты.
Алан Фэйрклоф с напряженным лицом вышагивал между фонарями в своем дворе. Стрелял из небольшого пистолета по птицам. Выстрелы разносились эхом, и чайки, исчезали в темноте за залитым белым светом пространством. Три дома, соединенные переходами в один, принадлежали ему с тех пор, как много лет назад он купил остров со всеми постройками у вдовы Спенсера Льюиса. Прежний хозяин был любопытным типом, коллекционировал редкие религиозные артефакты — увлечение, не чуждое и самому Фэйрклофу. Он держал коптские кресты и иконы в самом маленьком из трех домов, а сам жил совершенно один в большом доме. Жизненной целью Фэйрклофа всегда было полное уединение, хотя на самом деле раньше он этого не ощущал, а осознал только здесь, среди этих скромных строений, сравнимых с домами и фермами его юности. Важно было не само одиночество, а ощущение, будто он участвует в чем-то великом, в чем-то неимоверно грандиозном, к чему не удавалось прикоснуться большинству людей…
Это тепло, этот жар, который он не смог бы описать. Радость, которая, как он чувствовал, подсвечивает изнутри его плоть, открывает каналы в его разуме…
Он теперь был больше, чем просто человек.
Он творец истории.
Он тот, кто призывает будущее.
Повитуха нового рода человеческого, порог на зеркальной поверхности эволюции.
Ему нравилась эта жизнь на острове, изредка прерываемая прибытием добровольных жертв его удовольствий: юнца, которого купили, чтобы бить его по животу и лицу, пары молодых женщин, которых можно было связать и заставить совершать неописуемое. За долгие годы Алану Фэйрклофу все это наскучило. Огонь, горящий в его крови, часто жаждал более темных и глубинных ощущений боли и эротизма. Он перешел от ударов и приставаний к более абстрактным развлечениям: к подчинению духа и воли. Он добивался оцепенения, бывшего сильнее боли. Он содрогался иногда, задумываясь над тем, что делал с ними, как он обезображивал их, как один из них как-то…