Особенно потрясли Чжуан Чжуна выступления против современных суеверий. От его зоркого глаза не укрылось, что такое современные суеверия, — это же, это же… Чжуан Чжун пока еще не решался бросить столь страшное обвинение, но думал: «Ну что ж, Янь Минь, попрыгай, порезвись, а мы посмотрим! Настанет день, когда тебе снова придется плохо!» Но был еще Вэй Цзюе, который восхвалял реалистическую традицию в литературе. Он заявил, что правда — это жизнь искусства… А где же тогда политика? Это возрождение ревизионистской теории «писать правду». В некоторых статьях содержался призыв к писателям не обманывать и не лгать, что фактически означало разоблачать отрицательные стороны социализма. Все это прокладывало самую широкую дорогу ядовитым травам…
Справедливый гнев переполнял грудь Чжуан Чжуна, но было бы ошибкой думать, что в его груди только гнев. Внутренний мир настоящего героя всегда богат, и Чжуан Чжун отнюдь не является исключением из этого правила. В его многогранной душе таилось еще горькое чувство одиночества, чувство человека, загнанного в угол. Всего несколько лет назад он вкушал сладость положения редкого писателя и думал, что ему, как существу необыкновенному, доступно все. Кто мог предполагать, что сегодня люди, подобные Янь Миню, будут публиковать один опус за другим, а он, Чжуан Чжун, решительно ничего. Какое страшное унижение! Но пока ничего не поделаешь, придется «лежать на хворосте, лизать печень»[11] и копить силы для творчества.
В конце концов он решил попробовать написать новую пьесу. Еще не взявшись за перо, он уже придумал название — «Борись, борись, борись!» — и погрузился в творческое раздумье. Первый же абзац дался с невероятным трудом, мозг был чист, как лист бумаги, но герои, как известно, не останавливаются перед трудностями, и вскоре его посетило озарение, так что он даже рассмеялся над собственной глупостью. Зачем мучиться всякими размышлениями, когда гораздо проще перевернуть свою предыдущую пьесу, «Решительный бой». Это же прекрасное, почти готовое произведение! Мысль его забурлила, понеслась по знакомой колее, и вскоре замысел созрел окончательно.
Главный герой, пробивавшийся через январский снежный буран, естественно, превращался в злодея, приспешника «банды четырех», а первоначальный каппутист столь же естественно становился главным героем. Эта небольшая метаморфоза все ставила на свои места, даже сюжетные ходы не нужно было особенно менять. Но цзаофань уже больше не мог носить имя Хунгуан (Красный свет), пришлось переименовать его в Хучуан (Варварский набег), а старый кадровый работник из Сю Сяна (Радости ревизионистов) превратился в Чжоу Цяна (Силу Китая). Что же касается рабочего Гэна (Искреннего) и врага Дяо (Коварного), то их не пришлось переименовывать — достаточно было просто поменять местами.
Написав пьесу единым духом, Чжуан Чжун тут же положил ее в большой конверт и самолично отнес в редакцию. Он считал, что произведет фурор, так как это первая пьеса, обличающая «банду четырех», и она неминуемо будет поставлена. Но рукопись канула, точно камень в море. Писатель терялся в догадках, почему ее так холодно встретили, и сокрушенно вздыхал: «Столько сил потратил на эту пьесу, а отклика никакого!» Но как раз в момент его наивысшего недовольства отклик последовал: один влиятельный критик в публичном выступлении заявил, что некоторые борзописцы переделывают свои сочинения о каппутистах в филиппики против «банды четырех». Такой метод создания произведений свидетельствует по меньшей мере о несерьезном подходе к творчеству… Чжуан Чжун сразу решил, что под «некоторыми борзописцами» имеется в виду он и что редакция нарочно выдала его этому критику.
11
По преданию, правитель древнего царства Юэ, изгнанный с трона, устроил себе ложе из колючего хвороста, а во время жажды лизал горькую печень, чтобы никогда не забывать о необходимости отомстить.