Этажерка была торжественно поставлена на возвышение, Би Юнгэ облапил микрофон и своим трубным голосом произнес:
— Сегодня мы начинаем народную войну против феодального, буржуазного и ревизионистского хлама! Олицетворение этого вредоносного хлама сейчас стоит перед вами. Оно кажется большим и крепким, но на самом деле это бумажный тигр. Каждый из нас может сокрушить его одним пальцем!
Затем на сцену вышел заслуженный боец против разложения и зла, красный писатель Чжуан Чжун. Его обличительная речь была построена в форме олицетворения, велась от лица самой этажерки и называлась: «Я — вместилище порока». Говорят, что он соединил названия всех ядовитых книг, стоявших на этой этажерке, в большое стихотворение, и готовился произнести их одно за другим, но едва он выкрикнул самые первые слова: «Я — вместилище порока!» — как кто-то из начальников гаркнул: «Долой!», толпа напряглась, зашевелилась и ринулась вперед. Би Юнгэ и Чжуан Чжун орали, пытаясь остановить ее, но все было напрасно. Кулаки масс как капли дождя забарабанили по этажерке и заодно по тому, кто ее олицетворял. Через несколько минут все было кончено, от этажерки остались только щепки, которые к тому же были унесены массами как боевые трофеи. Несравненный боец с разложением и злом лежал на земле, раскинув руки и ноги. Би Юнгэ пнул его, думая, что он мертв, но писатель со стоном поднялся. Физиономия у него вся вспухла и посинела, на голове красовалась шишка величиной с куриное яйцо, однако боевой дух отнюдь не покинул его и он тут же сделал два заявления: 1) его побили хорошие, достойные люди, побили по чистому недоразумению, 2) из этого эпизода можно извлечь глубокий воспитательный смысл, связанный с классовой борьбой, увидеть, до какой степени дошла ненависть революционных масс к феодальному, буржуазному и ревизионистскому хламу.
Оба описанных этапа борьбы закончились блестящей победой, всколыхнувшей весь город. Чжуан Чжун находился на вершине блаженства. Но даже небо иногда не может предугадать движения ветра и облаков: неожиданно этого закаленного бойца изловили.
Глава восьмая. Всего три дня, проведенных в коровнике, помогли стяжать невиданную славу. Эта глава лишний раз покажет нам великолепные мыслительные способности Чжуан Чжуна.
Однажды вечером Народная площадь снова была полна народа, и Би Юнгэ, облапив микрофон, зычным голосом говорил:
— Сейчас перед вами предстанет жалкий шут, собака, которая посмела лаять на небо и злобно нападать на нашего самого-самого-самого-самого любимого вождя, великого полководца и учителя, славного кормчего — председателя Мао. В своей злобе эта собака дошла до полного бешенства, терпеть ее больше нельзя. Скажите, что делать с этой собакой?
— Вытащить ее сюда и показать народу!
— Вытащить и бросить на землю, да еще наступить ей на голову, чтоб никогда не поднялась!
Первую фразу произнесли все, а вторую — слева от сцены. Эта фраза привлекла общее внимание, люди вытягивали головы, чтобы разглядеть, кто ее выкрикнул, и увидели Чжуан Чжуна. Одни, указывая на него, говорили: «Это он, он!» Другие уточняли: «Это знаменитый Чжуан Чжун. Помните, как он называл себя вместилищем порока?» Писатель, довольный, усмехался. Внезапно раздался вопль:
— Это он выступил против революции и председателя Мао!
Несколько здоровенных детин, стоявших возле сцены, решительно направились к Чжуану. Писатель подумал: «Наверное, контрреволюционер спрятался за моей спиной. Как же я не заметил этого типа? Плохо дело, мне изменяет наблюдательность!» И он, подняв кулаки, изо всех сил возопил:
— Схватить его!
В ту же минуту его схватили и бросили на землю. Он хотел извернуться, закричать, что ни в чем не виноват, но чья-то тяжелая нога встала ему на шею и выдавила из него весь воздух. Затем писателя подняли, повесили на шею огромную доску с его именем, перечеркнутым крест-накрест, заставили согнуться до земли и так, на четвереньках, всего обделавшегося, втащили на сцену. Он снова хотел закричать, что не виноват, однако Би Юнгэ, руководивший митингом, опередил его. Подняв над головой небольшую газету, он загрохотал:
— Этот мерзавец выпустил газетку «Борьба с разложением и злом», напечатав физиономию Лю Шаоци прямо на голове председателя Мао!
— Я не виноват, ничего этого не было! — в холодном поту завопил Чжуан Чжун, перемешивая слова со слезами. Но едва он выкрикнул это, как стоявшие за ним детины так крутанули доску с его именем, что проволока, на которой она висела, сдавила ему горло и он снова задохнулся. Правда, уши у него еще работали и он слышал, как со сцены его громко называли членом контрреволюционного «Клуба Петефи», втершимся в ряды цзаофаней; говорили, что еще в пятьдесят седьмом году, когда правые выступили против партии, он тоже бешено нападал на партию… Чжуан Чжун, согнутый в три погибели, истекая потом, жалобно скулил: «Зачем об этом говорить? Вспомните лучше, как мы вместе громили черное гнездо Вэй Цзюе, критиковали этажерку, вспомните о моих больших заслугах, а то сейчас свой своего не узнает, море вторгается во дворец морского царя-дракона! Это страшная несправедливость, я настоящий левый, участвовал во многих движениях, всегда был активен, всегда впереди…»