Ветер ночной шелестит в посадках и впервые после стольких ночей доносит до нас отдаленный гул. Это гул фронта. Тревожное, в сполохах, небо алеет на горизонте, и на его фоне явственно проступают — ближе и дальше — скирды, разбросанные по степи, и все они нам кажутся теперь складами замаскированных авиабомб. На севере шуршат под ветром без конца и без края темные поля кукурузы. И вдруг замечаем там силуэты людей! Множество людей в кукурузе, на стерне. Только мы их увидели, как тотчас же их и не стало. Приникли к земле. Залегли и мы.
Минуты тревожного выжидания, потом:
— Это кто там?
— Свои.
— Что за люди?
— С окопов люди. А вы… Наши?
— Наши.
И лес людей встал. Мы сходимся все ближе. Все они с лопатами. Насколько проникает глаз в темноту — люди и лопаты. Черные, заросшие землекопы с сумками окружают нас. Наперебой рассказывают, как копали противотанковые рвы, сооружали полевой аэродром, работая до последнего дня, а потом была им команда отправляться в ближайшие военкоматы; пошли, а военкоматов уже нет — снялись и выехали; гнались за последним военкоматом от села к селу; они туда, а его уже нет, они дальше, а он еще дальше…
— Сколько вас?
— Много. Возьмите с собой. У вас ведь компас… — Передние глядят на светлячок компаса, который фосфоресцирует у меня на руке. — Возьмете?
Они ждут нашего ответа.
А я думаю, что без них выходить нам будет легче — мелкими группами пробираться безопаснее. Так что же, бросить их в беде? Бросить тех, которые, быть может, завтра станут солдатами наступления, бойцами победных битв?
— Хорошо, — говорю я им. — Мы вас берем. Только у нас — дисциплина.
— Дисциплина нам не страшна. Лишь бы выйти!
Когда трогаемся, все поле за нами шелестит. Уже не разберешь, где ветер ночной шелестит, а где люди, которые идут за нами в темноте, лавиной идут.
Гул фронта приближается, пожары растут. Нигде я не видел таких пожаров, как в эту ночь. Кажется, сама земля горит на горизонте, тревожным багряным светом наполняя всю гудящую ветрами степную ночь. Пылающие степи, пылающие города, тревожно-багровое небо над нами, — может, все это видно даже жителям других планет? Может, и оттуда видно в сверхмощные телескопы это колоссальное опустошение, что охватило нашу родную землю в 41-й год XX столетия?
Сквозь просветы в тучах — звезда далекая, планета красная Марс. Кровавый Марс, который видел столько войн, сколько он еще их увидит?
А может, эта все-таки последняя? Когда-нибудь должно же это кончиться? Может, рождается уже то счастливое поколение, которое не будет гибнуть в войнах, ступит на поверхность иных планет и там утвердит вот это знамя, что сейчас несет Колумб под железным своим плащом.
Идем, идем. Как торпеды, пройдем сквозь эту степь, сквозь вражеские аэродромы, засады, сквозь все опасности, что встретятся на нашем пути. Кажется, стоит только выйти — и уже не будет войны. Кажется, стоит только пробиться, и перед нами, как с высокого перевала, откроются далекие коммунистические века. Кто из нас пробьется? Кто из нас погибнет в этих окруженческих, заревами охваченных степях? Может, всех нас ждет за тем вон бугром смерть? Или не раз еще будем в боях, и будем пропадать без вести, и будем пить воду из болот, и будем гибнуть в концлагерях, оставаясь и там твоими солдатами, Отчизна.
Но, даже погибая, будем твердо верить, что после нас станет иначе и все это больше не повторится, и счастливый человек, разряжая в солнечный день победы последнюю бомбу, скажет; это был последний кошмар на земле!
1958–1959
Архонт — высшее должностное лицо в Древней Греции.
Байда — добрая душа, душа парень.
Будяк — травянистое растение из семейства сложноцветных.
Буркун — местное название некоторых видов донника и люцерны.
Бурш — в Германии прозвище студента старшего курса, принадлежащего к одной из студенческих корпораций.
Бьеф — участок реки между двумя соседними плотинами (или участок канала между двумя шлюзами).
Вентерь — цилиндрическая сетка на деревянных обручах для ловли рыбы.
Габор (венг.) — война.