Чем эта сцена закончилась, хлопцы могли только догадываться: поезд вскоре отошел от перрона, помчался дальше.
— Не завидую я этому типу, — заметил Духнович, растянувшись на полке. — Не хотел бы я его чемодана…
— Накипь времени, грязная пена, — буркнул Степура, закуривая. — Меня больше те интересуют, что отплясывали в скверике. Сколько печали и силы в этой их пляске…
В тот же день они увидели море. Тут, на окраине города, на огромной территории приморских парков расположился батальон выздоравливающих, «выздоровбат».
Когда студбатовцы регистрировались, среди писарской братии им неожиданно встретился знакомый — Лымарь с геофака.
— О, и вы тут, — уткнув острый подбородок в свои длиннющие списки, сказал он буднично, нудновато. — Здесь уже есть один ваш историк…
— Кто? — насторожился Степура.
— А этот, высокий… Колосовский. Он сегодня из здешнего шахтерского санатория приехал…
Хлопцы оживились. Мир, оказывается, действительно тесен. Богдан здесь, их полку прибыло!..
— Как нам его найти? — обрадовался Степура.
— До вечера, пожалуй, не найдете — тут на весь день разбредаются кто куда. Жизнь привольная…
Через некоторое время Лымарь, освободившись от своих списков, смог наконец уделить внимание университетским товарищам. Расположились в тени под деревом, и Духнович, рассматривая испачканные чернилами пальцы Лымаря, бросил насмешливо:
— Штык, значит, приравнял к перу?
— Как видишь.
— А не смог бы ты и мне тут протекцию устроить? Писарем аль хотя бы писарчуком?
Лымарь понял издевку.
— А как у тебя с почерком?
— Как курица лапой, — ответил за Духновича Степура.
— Ну, тогда трудновато будет, — сказал Лымарь, улыбаясь как-то не только губами, а даже и своим остреньким носиком. — Писарем — это надо уметь.
— Верю, верю… А ты надолго застрял? — допытывался Духнович.
— Это как прикажут. Наше дело солдатское.
— Да, брат, ты настоящим солдатом стал…
Лымарь сорвал листик с дерева, пожевал, выплюнул.
Судя по его тону, ирония Духновича его не задела. Он продолжал:
— До сих пор мороз по коже подирает, как вспомню ту рожь… Люди бегают в крови, а сверху свистит, грохает, среди бела дня черно становится — конец света, рев, схватка демонов, безумство стихий! Слышу крик, стон, бегу куда-то, путаюсь во ржи и падаю, душа разрывается от страха, и нет стыда — только ужас! — Лымарь рассказывал все это так, будто его собеседники там не были и ничего подобного не испытали. И за словами его стоял животный страх и горькое раскаяние: «Вот твое добровольчество. Жест! И ведь мог бы жить! А теперь умирай! Мина долбанет в спину — и каюк! Над всеми чувствами, над всеми желаниями — одно: выжить, во что бы то ни стало выжить, вырваться из этого адова пекла! Ординарцем, холуем, только бы в тыл! Судна носить! Нужники чистить!..» — И после госпиталя, как видите, повезло: писарь войска приазовского, — закончил Лымарь.
— Жалеешь, значит, что отсрочку сдал?
— Теперь жалей не жалей, а может, и не надо было нам спешить…
— А если бы все так думали? — нахмурился Степура. — Кто бы воевал?
— Вы, хлопцы, идеалисты. Разве не было у вас в госпитале таких, которые температуру себе нагоняли, бередили раны, только бы выиграть день-два? А я честно.
— Это, по-твоему, честно? — резко бросил Спартак, — Ты просто раскис.
— Называйте как хотите. Побыл, кровь пролил, хватит. Пускай другие попробуют. В тылу тоже люди нужны. Кроме того, ходят слухи, студентов скоро вообще будут отзывать с фронта.
— Это почему же? — удивился Степура.
Лымарь с таинственным видом зыркнул туда-сюда.
— Говорят, приказ вот-вот должен прийти насчет студентов, это я вам по-дружески говорю: отзовут всех нас.
— А тех, не студентов, кто в боях гибнет каждый день? — гневно глянул на Лымаря Степура. — Тех, которые уже полегли? Кто их отзовет?
— И чем мы лучше их? — спросил Духнович. — Интеллектуалы?
Лымарь отмолчался, а у хлопцев пропало всякое желание разговаривать с ним.
Колосовского они разыскали под вечер у моря с какими-то моряками и летчиками, похоже госпитальными его товарищами. Богдан и пятеро или шестеро его спутников шли вдоль берега и смеялись; один из морячков, жестикулируя, рассказывал, видать, что-то очень смешное. На голове у Богдана из-под сдвинутой набекрень пилотки белела марлевая повязка, но рана, вероятно, его уже не беспокоила — он громко, от души хохотал.
Удивленный и обрадованный, Богдан весело здоровался с хлопцами, тряс за плечи Духновича, обнял Степуру, и, кажется, более всего его поразило, что вместе с ними увидел Спартака Павлущенку.