На скамье, что у калитки к Волге, сидели двое: Виктор Иванович и Сима. Они ходили далеко вдоль Змеевых гор, их ботинки запылились белой меловой пылью. Они говорили уже утомленно.
— Осень! Смотри, как потемнела зелень!
Это сказала Сима и крепко и нервно потерла руки.
— Да. Вяз уже потерял половину листьев.
— Скоро Петербург. Опять кружки, сходки, разговоры. Хорошо!
— В Москве, пожалуй, лучше…
— Ну нет! Москва — большая деревня. Там все до смешного напоминает деревню. Там извозчики, дожидаясь седоков, поют: «Отверзу уста моя».
— Нет, Сима, ты напрасно. Извозчики действительно поют молитвы, а все же основное русское — в Москве. Вот увидишь, что скажет Москва в будущем. Самые большие события всегда были и будут в Москве.
Сима подернула плечами, скривила презрительно губы:
— А ты, Витя, все про русское говоришь. Кто же теперь так говорит? Русский — синоним насилия и невежества. Мне порой стыдно за себя за то, что я русская.
— Ну-ну-ну! Может быть, ты посоветуешь в немцы записаться?
Смеясь, они препирались.
— Завтра! Завтра на пароход до Саратова и оттуда — в Питер.
Сима смотрела весело, точно свет от нее исходил.
— А мне вот, — с трудом проговорил Виктор Иванович, — а мне вот как будто некуда ехать.
— Как некуда? Ты куда угодно можешь поехать. Кто тебе запретит?
— Нет, уж я здесь останусь. Только ты, пожалуйста, шли сюда хорошие вести.
— Постараюсь, — усмехнулась Сима, — за мной дело не станет.
Она поднялась.
— Ну, я пойду.
Виктор Иванович посмотрел ей вслед. Сима, вся подобранная, в белом изящном платье, сшитом столичной портнихой, пошла. И как будто зависть к ее увлечению и задору толкнула Виктора Ивановича. Он пошел назад к горам, вдоль Волги, уже совсем вечереющей — красные пятна горели на песках, а весь берег под горами стал фиолетовым. Эти смены света — от ярких к темным, сразу на огромных просторах — возбудили опять задор.
«А, посмотрим, что будет».
И ему захотелось что-то сделать — покричать, что ли? И неожиданно для себя он запел голосом сильным, диким:
— «Пусть сильнее грянет буря!»
И испуганно оглянулся: не слышит ли кто? Берег был пустынен, тих, темен.
«Зачем мне буря?»
Посмеиваясь над собой, он пошел обратно. Еще издали он услышал громкий говор на террасе.
Ольга Петровна, обычно тихая, кроткая, теперь сердито кричала:
— Что ты, девка? Сладу с тобой нет!
— Мамочка, да перестань же волноваться! Ну, что со мной может случиться?
— Вот не пустить бы тебя — за твои такие слова дерзкие. Воспитывали, воспитывали, холили, холили, а она сама в петлю лезет. На что похоже?
Виктор Иванович неслышными шагами пошел к террасе, встал у густого куста сирени. На террасе, над столом, горела большая лампа под белым абажуром, и в свету мелькали белые женщины. Сима стояла у стола.
— Не пустить бы! — опять настойчиво сказала Ольга Петровна.
— Мамочка, меня нельзя не пустить. Разве можно остановить жизнь?
— Вот-вот, причужай, причужай! Ей говоришь по-людски, а она бес ее знает на что поворачивает?
— Верно, Сима! — крикнул снизу Виктор Иванович и зашагал по лестнице. — Верно! Жизнь не остановишь. Дорогая мамаша, — обратился он к теще, — дорогая мамаша, перестаньте беспокоиться: чему должно быть, то и будет. Что там! Давайте хоть последний вечер проведем весело. Когда еще увидимся? Неизвестно…
И настойчиво сломал воркотню тещи, заговорил весело и бодро.
Приехали старики — Иван Михайлович и Зеленов, и все приглушенно, тихо заговорили все о том же, что всех беспокоило: «Вся жизнь скомкалась, затревожилась».
Сима была уже как равная, ее слушали: она больше всех знала.
На другой день на пристани, провожая, Виктор Иванович взял Симу под руку, провел на корму, заговорил вполголоса:
— Ей-богу, Сима, все это мне очень нравится. Я чувствую подъем, когда разговариваю с тобой. Но прошу тебя: будь осторожна.
— Ты не беспокойся, Витя! Если я попаду, то попаду по серьезному делу. По глупости мне не хочется себя тратить.
Подошла Елизавета Васильевна — большая, прекрасная, — заговорила с улыбкой:
— Можно подумать, что вы влюбленные: уединяетесь и говорите шепотом.