И с того дня Василий Севастьянович перестал шуметь, приуныл, будто весь его патриотизм смыло рукой. Он ходил испуганный, забыл шуточки, никого уже не спрашивал:
— Ну, как там? Как вы думаете?
Сурово замкнулся. И только изредка бурчал:
— Нет, что ж! Не с нашим носом войну вести. Куда там? Надо бы нашим на печке сидеть и молчать.
И, точно по уговору, в семье все перестали говорить о войне, хотя каждый отдельно жадно читал телеграммы и газеты.
Но пусть война и тревога, а так же, как во времена мирные, подходила весна — волжская, единственная, неповторимая. Высоко по небу летели тонкие белые облака, гонимые буйным теплым ветром. Солнце сияло, лед на Волге уже взбух, и вдоль берегов заголубели закрайки. На белых горах темными заплатами проглянули проталины. Солнечные лучи заливали просторный андроновский дом… Весна!
Ребятишки шумели буйно, их выпускали на долгие часы в сад, они лепили снежных баб, катались на салазках, — гувернантка и няня все с ними, с ними.
Виктор Иванович вышел на балкон, посмотрел на ребят, и ему вспомнилось детство: так же вот он, бывало, с няней Фимкой бегал веснами по саду… Фимка, Фима, Ефимия — теперь зажиревшая, необычайно толстая «кучериха» и помощница экономки.
Он долго смотрел на ребят, на Волгу, на горы, — весна шла буйно. Хотелось расправить грудь широко, выпрямиться. Он тихонько загудел — что-то вроде песни, — довольный.
Из конторы прибежал малец:
— Пожалуйте, Виктор Иванович, вас Василий Севастьянович в контору просят.
В конторе сидело двое военных: один — с погонами интендантского полковника, важный, белокурый, с подстриженной остренькой бородкой, в очках; другой — с погонами военного чиновника, с лицом фельдфебеля: черно-желтые усы, бритый синий подбородок, похожий на пятку. Оба курили, хотя перед глазами на стене был плакат: «Курить нельзя».
— Вот, Витя, господин полковник хочет у нас закупочку сделать, — сказал Василий Севастьянович.
Полковник качнулся, не приподнимаясь со стула, щелкнул каблуками. Чиновник тоже качнулся.
— Хотели бы сделать большую закупку для войск… Двести тысяч пудов.
— Я говорю господину полковнику, что мы можем такую поставку принять.
— Да, да, конечно! Мы навели подробные справки о вашей фирме. Обычно мы сами закупаем на местах. Но ввиду военных событий принуждены прибегнуть к посредничеству. Я прошу, конечно, сделать уступку: мы все должны быть теперь патриотами…
— Это правильно, господин полковник! Что тут говорить? Каждое ваше слово на месте. И мы, само собой, пойдем на уступки.
Виктор Иванович смотрел с некоторым недоумением, не понимая, зачем позвали его, когда обычно старики продавали хлеб, не спрашивая.
— Прошу вас уступку сделать, — сказал полковник и поправил очки.
— Всегда готовы сбросить копейку с рыночной цены.
— А больше?
— Как бог свят, не можем! Сами понимаете, хлеб нужен теперь всем до зарезу.
— Ну хорошо. Остановимся на этом. Теперь дальше. Как вы думаете относительно куртажных?
Виктор Иванович глянул на полковника пристальней: «Куртажных?»
— Это уж как водится по положению, господин полковник! Четь процента даем с полученного, — поспешно сказал Василий Севастьянович.
— Мало! — отрубил полковник. — Четверть мало. Прошу полпроцента.
— Ведь это как сказать, господин полковник… Невыгодная поставка выйдет. Само собой, пока мы договариваемся, цены могут повыситься: на рынке цена очень скачет.
— Ну конечно, мы будем считаться с рынком.
Они говорили откровенно. Виктору Ивановичу показалось: говорили цинично. Этот полковник, взывающий к патриотизму и требующий куртажных, — его под суд бы надо! Не прощаясь, Виктор Иванович ушел из конторы. Его била дрожь, он понимал: сейчас тесть и интендант делят Россию. Взбешенный, он саженными шагами ходил по кабинету. Тесть, а за ним неотстанной тенью и отец вошли в кабинет. Виктор Иванович остановился, спросил грубо, небывало грубо, смотря прямо в глаза тестю:
— Порешили?