И дедушка здесь сидит, улыбается.
Словно не было вчера ничего. Сбычился Витька, принахмурился, говорить не хочет.
— Ну, иди сюда, ну, здравствуй! — манит отец.
— Я с тобой не дружусь, — оттопыривая губы, говорит Витька.
— А, да ну тебя, да ну, что там! С кем не бывает? — смущенно говорит отец.
Он взял сына на руки, носит его, целует, щекочет, хочет развеселить. А Витька упирается в грудь ему руками, отталкивает:
— Не хочу!
А самому уже хочется смеяться. И не утерпел. Зазвенел, как серебряный колокольчик:
— Ха-ха-ха!
Заключен мир.
И отец рад. Смеется, глаза светятся, борода вся трепыхается в смехе.
— Дай же ему, мать, чаю.
— Витенька, поешь вареньица.
О, Витька любит варенье! Можно? Ложкой, ложкой его!
А все смотрят на него, смеются.
Отец весь день провозился с ним, будто работу забыл. Ездили кататься; и всё, что ни попросит Витька, папа тотчас исполнял.
— Папа, едем на Волгу!
Ехали на Волгу.
— Папа, я в лес хочу!
Ездили в лес, за три версты от города. Петра и лошадей замучили.
А Витька с той поры понял: и с отцом, и с бабушкой, и с мамой все можно сделать, все можно требовать, а вот как до бога — шабаш! Тут их верх. Молился Витька, читал «Богородицу» и «Достойну», и даже понравилось. Какие-то диковинные слова, что и в сказке не услышишь, а что они значат — не понять. Но от частого, годового повторения они врезались в память, и каждый раз, когда он читал их, они вызывали в маленькой головке одни и те же, всегда определенные картины.
— Богородице дево, радуйся, обрадованная, — бормочут губки.
А в голове картина: плывет по Волге плот, а на плоту ходят люди, стучат по бревнам топорами. Такова «Богородица».
Станет читать «Достойну» — и перед глазами у Витьки уже другое: большие-большие крендели, вроде тех, что висят над булочной Кекселя. Золотые они и крутятся. И крутятся до тех пор, пока Витька не скажет: «Тя величаем».
Скажет — тут крендели и пропали.
Это даже нравилось — каждый вечер вызывать и этот плот, и эти крендели. Но когда до «Отче наш», опять было плохо. Долго Витька учил непонятные слова, плакать сколько раз принимался, хотел увильнуть. Ничего не помогло! Так со слезами и учил. И в голове потому «Отче наш» сложилось в тяжкое. Станет читать, а перед глазами мохнатое появится, черное, злое, вроде большой собаки… Ух, страшно!..
— Не хочу «Отчу», — закапризит Витька.
— Читай, детка, читай! — просит бабушка.
— Не хочу!
Бабушка сразу становится строгая.
— А я папу позову.
И приходилось читать. Помнит Витька тот случай.
А раз совсем закапризничал. Все хорошо шло. И «Богородица», и «Достойна», а дошло до «Отче наш» — Витька повернулся к бабушке и, закинув руку за голову, сказал:
— Не хочу собаку-у!..
— Что ты? Какая собака?
— «Отче» — собака!..
Ахнула бабушка, задрожала и сейчас же за отцом.
И, должно быть, сразу ему многое сказала, потому что отец прибежал прямо с двухвосткой.
— А, ты над богом измываешься? Ах ты негодяй!..
Сняли с Витьки штанишки и взбететенили двухвосткой маленькие бедерки до красноты.
И много лет, как только Витька становился на молитву, он помнил эту двухвостку в руках отца. Молитва и двухвостка.
Бог, бог! Раз было так.
Вечером, в воскресенье, папа с Витькой играли в зале. Зима, на окне мороз; Витька сел верхом на папину коленку, держит папу за бороду, кричит:
— Но-о!..
А папа коленкой качает: едет Витька.
Мама тут со старицей Софьей в залу вошли — чай пить пробирались. Увидала старица — Иван Михайлович с сыном в лошадки играет, из себя вышла. Всегда такая умильная да ласковая, а тут как закричит:
— Да ты с ума сошел, Иван Михайлович? Да на что это похоже? Да ты же душеньку сыновью губишь таким баловством! Нужно, чтобы дети трепетали перед родителями, а ты, на-ко, в лошадки с ним! Что закон-то божий говорит? Не токмо в игры пускаться, но и смеяться с дитем нельзя. Лик родительский должен быть строгий для детей!
— Ах ты, дьявол беззубый! — бурчал потом Иван Михайлович.
А ослушаться не посмел. Стал холоден при ней с Витькой. Еще бы! Ведь эта ведьма может пойти и во всех дворах раззвонить, что вот он, Иван Михайлович Андронов, первогильдейский купец, а в лошадки с сыном-то…
Хорошо с папой поиграть! Он оручий и сильный, как богатырь. Может поднять к потолку.
А то пойдет Витька на кухню. На кухне всегда богомольцы да богомолки, дурачки да юродивые — рваные, с растрепанными головами, и кислятиной от них пахнет, как от капустной кадушки. Многое множество их — приходят одни, уходят, а другие уже здесь чавкают за столом. Митревна и Катерина им щей да каши в блюдах большущих дают; а то чай пьют, грызут сахар, говорят сдержанно, но веско: