— Натерпелись же мы, когда сдавали колокол на железную дорогу! Невозможно сказать. Одни только смехи. Какой-нибудь стрелочник и тот говорит: «Бога скоро отменим, а вы все с колоколами возитесь». Вот вам и свобода! Вот вам и конституция!
А газеты тревожно звонили: начался бунт во флоте, в Саратове убит генерал-губернатор, приехавший усмирять непокорную губернию. Убила его женщина, и женщина не назвала себя. У Андроновых гадали: «Не Сима ли?» В середине декабря пришли вести о восстаний в Москве. Это событие совсем сломило покой. Уже не было сил сидеть дома, ждать, хотелось как можно скорее узнать, что там. Виктор Иванович каждый день ездил сам на станцию, чтобы скорее получить газеты, потому что был не в силах дождаться почты. Раз, подъезжая к вокзалу, он увидел толпу, окруженную жандармами и полицейскими. Он присмотрелся: жандармы и полицейские вели человек десять реалистов в форменных шинелях, в фуражках с гербами. Реалисты все, как на подбор маленькие, важничающие карапузы лет по двенадцати. И было странно видеть, что их ведут усатые жандармы и бородатые полицейские.
— Что такое? Почему арестовали?
Из толпы взрослых, стоявших в стороне, смеясь, кто-то ответил:
— В Москву собрались восстание поддерживать. У всех отобрали револьверы. Должно быть, у папаш украли. Вояки какие нашлись!
Через три дня после этого по городу распространились слухи: какой-то мальчуган вечером стрелял в полицмейстера, ранил его и благополучно скрылся. Полицмейстер Пружков развесил по всему городу объявления и провозгласил, что с преступниками он будет расправляться самым решительным образом.
В эти дни к Виктору Ивановичу еще раз приходил чиновник Александров, туманными фразами сказал, что необходимы деньги для очень большого, важного дела. Виктор Иванович дал две сотни.
Потом приходил рыжий студент (Виктор Иванович так и не узнал его фамилии), а со студентом — зубной врач Левкин, тот самый, что бегал по толпе в дни октябрьского торжества и целовался со всеми. Виктор Иванович дал и этим, но дал со странным, холодным, брезгливым чувством, и уже меньше дал, чем прежде. И через день после этого Виктор Иванович получил письмо от полицмейстера Пружкова: «Прошу явиться в полицейское управление для переговоров по делу, касающемуся вас лично». Немного удивленный, Виктор Иванович посоветовался с отцом и тестем:
— Что такое? Ехать ли?
Иван Михайлович говорил, что ехать не надо: чего с ним, солдафоном, разговаривать? Но Василий Севастьянович настоял:
— Поезжай. Надо узнать. Может быть, против тебя что-нибудь затеяли.
Виктор Иванович поехал. С брезгливой миной, громко стуча калошами и палкой, он прошел по заплеванным, пропитанным гнусным табачным запахом полицейским помещениям, где было множество полицейских и стражников, прошел в кабинет к Пружкову. Пружков — седоватый старик с прической ежиком — принял его, стоя за широким столом, запруженным бумагами. Он не подал руки, не попросил садиться, и Виктор Иванович, как был, в шубе и с палкой, остановился у другой стороны стола, лицом к лицу с Пружковым. Пружков заговорил скрипучим, отрывистым голосом:
— Я вызвал вас по совершенно конфиденциальному делу. Мне стало известно, что вы даете деньги на революцию.
Виктор Иванович на всякий случай сделал удивленное лицо:
— То есть как?
— Прошу вас не отказываться. Вы дали деньги социал-революционерам. Вы дали деньги социал-демократам. Это мне известно доподлинно. Вы, купцы, с ума сходите. В Москве Морозов дал три миллиона на восстание, а здесь даете вы. Мы вас защищаем, а вы помогаете своим же врагам. Властью, данной мне свыше, я приказываю вам немедленно прекратить ваши выдачи, в противном случае я приму надлежащие меры.
— Какие же это меры? — вызывающе спросил Виктор Иванович.
— Там мы посмотрим, какие!
Виктор Иванович взбесился:
— Пожалуйста, прошу не учить меня! И не грозить! Пользуйтесь вашими шпионскими сведениями, как вам угодно, а ко мне лезть не смейте! Если вы позволите еще раз меня вызвать и говорить со мной таким тоном, я тоже приму свои меры. Вы не с первым встречным разговариваете!
Он повернулся, быстро пошел вон, не слушая, что за его спиной хрипел Пружков.
Весь тот вечер он ходил по дому вне себя от ярости. Из полицейского управления прискакал верховой с запиской к Ивану Михайловичу и к Василию Севастьяновичу. Полицмейстер вызывал их. Старики поехали. Вернулись тоже сердитые.
— Ну, Витя, надо дело улаживать. Оказывается, он все знает, кому сколько ты давал. Хочет жаловаться губернатору. Ведь неприятность может быть.