— Извини, не дам тебе ни копейки. Ты еще глуп. Кончишь инженерное, тогда — куда хочешь, хоть в околоточные иди…
Старый андроновский дом опять приумолк, как приумолкают дома, когда вырастают дети. Солидным баском ворковал Вася, зубрил, готовился к экзамену. Тихо и чинно по аллеям заросшего сада бродила барышня в белом платье — Соня — с книжкой в руках. Елизавета Васильевна два раза в день гуляла по саду: час утром и час вечером. Так предписал доктор Воронцов. Боролась с толщиной. Беззаботная, вседовольная, спокойная жизнь угрожающе прибавляла ей весу.
Ваня летами приезжал ненадолго: академия гоняла его на практику. А когда приезжал, держался странно: недовольно усмехался, оглядывая прекрасно убранные комнаты, спорил с отцом и дедом — задорно и по-мальчишески глупо спорил о хлебном хозяйстве страны. После споров скрывался на пчельник — в лес на Ясыриху, жил там дней по пять, по неделе в шалаше у пасечника Потапа. Дома удивлялись: как? что? почему? Елизавета Васильевна с приездом сына теряла обычный покой и величавость, на ее лице, уже тронутом расплывчатостью, появлялась тревога. Она пристально всматривалась в сына.
И ночью однажды сказала мужу:
— Какой странный мальчик! Ты замечаешь?
— Дурь в голове. Пройдет!
— Я не могу понять, чего он хочет.
— Вероятно, он этого и сам не знает.
— Всех задирает, всем недоволен. Мне кажется, он никого из нашей семьи не любит. Мне кажется, что он и меня не любит.
— Он любит Симу… От нее каждую неделю получает письма.
— Странная дружба. Что Сима может ему дать?
— Что-то дает. Я не понимаю…
Волга была полнокровна, точно росла год за годом. Огромная машина «Торговый дом Андроновы и Зеленов» работала по-прежнему бесперебойно, со строгой размеренностью. Дело стояло крепко, ширилось, врастало в самую жизнь, и казалось уже: вынь это дело — затрещит, закачается вся жизнь во всем краю. Даже Василий Севастьянович — хищный и жадный — стал успокаиваться, говорил теперь самодовольно: «Мы завладели всем», и лишь однажды, в лирическую минуту, вечером, в своем кругу, он, достигший того, о чем и не мечтал никогда, вдруг спохватился, сказал:
— Да, вознеслись мы! И не только мы, и Россия вся вознеслась. Гляди, как растет все! Боюсь, как бы не уподобились мы жителям Содома и не забыли бога от счастья. Бывает…
II. Тревога
Как-то летним вечером — июль был за переломом — после чая в беседке, в саду, долго разговаривали Василий Севастьянович и Виктор Иванович о прошлом: вот совсем недавно к Волге подходила пустыня, по пустым дорогам еще недавно киргизы пригоняли сюда, в Цветогорье, косяки лошадей, а ныне за Волгой на сотни верст уже нет десятины пустой: все распахано и засеяно.
Виктор Иванович сказал:
— Вы знаете, папаша, мне немного жаль Цветогорья: город изменился к худшему. В былые времена на улицах везде цвел тополь, по всем горам — ближним и дальним — шумел лес. Бывало, пройдет дождик, особенно весной, — во всем городе стоит какой-то особенный запах, будто не город это, а сад. А ныне цементные заводы его задавили: везде пыль, смрад, дым.
— Не люблю заводы! — живо откликнулся Василий Севастьянович. — То ли наше дело — земляное, хлебное! Самое нужное дело, можно сказать. А заводы — ну их ко псам! Невдомек и горько мне, что из нашей семьи к ним народ потянулся. Вот Вася, зачем ему в инженеры? Чего ради? Служить, что ль, он собирается?
— Пусть его. Быть инженером неплохо.
— Неплохо-то неплохо… А все же надо бы к земле ближе держаться!
— Не знаю, как сказать. Пошел народ непонятный. Мой Иван пишет и говорит такие вещи, — я тревожусь.
— А что? — испугался Василий Севастьянович.
— Да что-то много говорит о земельной справедливости. Не связался ли он там с кем в академии? Опять социалисты стали голову поднимать.
— Ты приметил что за ним?
— Науки будто забросил. И что-то слишком часто с тетей Симой переписывается.
— Ух эта Сима! Прямо язва в нашей семье. Вот уж подлинно: отогрели змею.
— Ну, ну, папаша! Зачем так говорить?
— Да, я знаю, ты тоже ее руку тянешь. Подожди еще, она покажет себя!