Иван опустил руку, глянул на топор и швырнул его под верстак. Весь сжавшись, он пошел в сторону. Виктор Иванович стоял бледный, с перекошенным лицом, молча, и, когда Иван отошел шагов десять, он только тогда забормотал:
— Так, так, так. Отца? Убить отца? Доучился! А я-то… Родил! Воспитал! Обучил! Ха-ха! Отца-то топориком!
И повернулся сразу, пошел подпрыгивающей походкой прочь и уже у ворот, повернувшись к сторожке, крикнул:
— Потап! Чтобы этой нечисти на пчельнике сегодня же не было! — Он хлыстом показал на сына. — Слышишь? Если к вечеру он еще будет здесь, то знай, что ты завтра же у меня не служишь. Понял? Все ульи твои поваляю, избу сожгу, все дочиста сровняю! Я вам покажу! Я не посмотрю, что вы с топориками!
Потап сбежал с крыльца и, как побитая собачонка, торопливо шел за хозяином.
— Да мне что ж? Как прикажете, Виктор Иванович! Вам ведь хотел угодить, вашего сына берег. Я разве знал, что дела такие будут?
— Ну так вот, теперь знай!
Виктор Иванович сердито отодвинул ворота, вышел, и слыхать было, как за деревьями стукнули колеса и фыркнула лошадь.
Иван все так же неподвижно, с опущенной головой, глядя исподлобья, стоял между ульев. Он будто устал. Когда за деревьями замолкли колеса, он повернулся, пошел к шалашу, пролез в его черную пасть и, судорожно сцепив руки, лег на сено.
А за шалашом гудели пчелы, в лесу кричали зяблики, и весь воздух был полон запахом меда. Потом за шалашом зашаркали чьи-то ноги, и робкий голос забормотал:
— Негоже так, Иван Викторович, папаша ведь ваш, родитель! «Чти отца твоего и матерь твою». А вы топором! Господи-батюшка, папашу топором!
Иван сказал тихонько:
— Уйди, Потап!
— Мне что ж, я уйду. Но только и вы с пчельника уходите уж, пожалуйста! Я тоже не желаю с неблагочестивым сыном дело иметь. Виктор Иванович первый человек и в нашем городе, и в нашем краю, а вы его так обидели, господи-батюшка! Кругом смута, последние дни доживаем: сын на отца с топором идет…
— Уйди, Потап, прошу тебя, — опять тихо сказал Иван.
— Мне уходить некуда, я у своего места стою. Мне поручено дело, и я его исполняю, а вот вам надо уходить.
— Да ты уйдешь?! — сразу заревел Иван и быстро вылез из шалаша: — Убью подлеца!
Потап ахнул и побежал рысью от шалаша к сторожке.
— Что ж это будет, господи? То отец притесняет, то сын убить обещает. Куда же мне деться? Это не люди, а деймоны, прости господи!
В голосе было слезливое.
Иван поспешно собрал свои вещи, молча прошел в сторожку и через минуту вышел уже одетый в тужурку, в фуражке. Он запихал в корзинку книги и белье, взвалил корзинку на спину и пошел с пчельника той самой дорогой, по которой уехал отец.
IV. Смута
Птицей понесся караковый жеребец по лесной дороге.
Колеса бегунков сверкали точно круглые щиты. Виктор Иванович на самые глаза надвинул фуражку, весь подался вперед, стегал жеребца хлыстом по крутым бедрам. На корнях и выбоинах бегунки подпрыгивали, жалобно звякали. До средины Мокрой Балки жеребец не уменьшал ход. Желтоватая пена кусками падала с его губ, взмылилась вокруг шлеи и седелки. Голубая подпруга стала серой. Жеребец дышал, всхрапывая. На бахчах виднелся народ. По дороге навстречу шла толпа женщин — в лес за сучками. Они с испугом и удивлением смотрели на взмыленную лошадь, несущуюся из леса. Женщина в белом платочке подняла вверх руку, крикнула пронзительно:
— Ай что случилось? Зачем скачешь?
Виктор Иванович не оглянулся, не ответил. Но мысль: «Увидят, узнают!» — уколола его. Он торопливо сдержал лошадь, заставил идти шагом.
«Как быть?»
Ему разом представился тот ужас, что поселится сейчас в семье, когда он вот приедет, расскажет («Сын с топором на отца!»), и тот позор, что рекой разольется по всему городу. Все, все засмеются: бесчестье сына черным пятном ляжет и на отца, и на всю семью.
«Как быть?» — в десятый раз спросил себя Виктор Иванович.
Он медленно выехал из Мокрой Балки.
Справа протянулась Соколова гора с меловыми склонами, укрытыми голубоватой богородской травой, на горе кладбище, дальше — монастырь, сады, Макшанова мельница. Везде народ, переклики… Мокрые бока жеребца стали отходить. Виктор Иванович пустил его в проводку — живыми улицами к дому. Он надвинул фуражку на самые брови. Лицо будто окаменело. Василий Севастьянович выбежал-выкатился на крыльцо, тенорком закричал издали:
— Ну что? Правда, что ли?
«Рассказать? — Виктор Иванович остро глянул в лицо тестя. — Вот будет дело!»