— Да, живет. Только я… его… не встретил. Чем свет он ушел с пчельника.
— А-а, ушел? Куда же ушел? Неужто на завод рабочих бунтовать?
Виктор Иванович не ответил, тяжело — в первый раз в жизни, — тяжело поднялся на крыльцо, пошел в дом. Елизавета Васильевна пристально глянула в глаза мужа и… ни о чем не спросила. Она молча следила, как муж беспокойно прошел по зале, в угол, постоял, вернулся к столу, пошел было к двери, что на террасу, опять вернулся, будто не знал, куда идти и что делать. И по этим неуверенным движениям его, всегда уверенного, она поняла: с ним произошло необычное. Она поспешно пошла к двери, позвала:
— Поди-ка сюда, Витя, у меня к тебе дело есть.
Она сама затворила и заперла дверь в кабинете, подошла торопливо вплотную к мужу, спросила вполголоса:
— Что случилось?
Виктор Иванович посмотрел на нее отчаянными глазами, оглянулся на дверь (хотел увериться, заперта ли), опять глянул в глаза жены.
— Что с тобой? Что случилось? — тревожным шепотом спросила Елизавета Васильевна.
— Что? Что? — забормотал Виктор Иванович, пряча свои глаза от глаз жены, и вдруг всхлипнул.
— Говори же! — выкрикнула в голос Елизавета Васильевна и сцепила из всей силы плечо мужа. — Он умер?
— Если бы он… умер… было бы лучше. Он… хотел убить меня. Он замахнулся на меня топором…
Виктор Иванович произнес эти слова раздельно, отчетливо, опять оглянулся на жену косо. И не узнал той женщины, что стояла рядом с ним: так ужасно было ее лицо и так трагичны глаза.
— Ну-ну, ты еще… будет! Давай вдвоем обсудим, как быть, — забормотал он, испугавшись.
Он обнял жену, подвел к дивану, усадил.
— Ну будет же! Опомнись!
— Постой! Что ты сказал? На тебя замахнулся топором?
— Ну да. Убить, видимо, хотел. Правда, и я погорячился, ударил его хлыстом…
— Тебя убить хотел? Тебя? Отца? Наш мальчик?
— Гм… мальчик! Был мальчик, а мы и не заметили, как он ушел от нас в разбойники.
Елизавета Васильевна будто расплылась вся по дивану — опустилась, прилегла, дышала тяжело, шумно.
— Приезжаю я, привязываю лошадь, иду на пчельник…
Виктор Иванович, рассказывая, бегал по кабинету, махал руками.
— Дай… мне воды! — попросила Елизавета Васильевна, с трудом выжимая слова.
— Я не знаю, что теперь делать. Позор! Позор на мою голову! И на всю на семью на нашу!
— Не говори. Никому никогда не говори об этом. Слышишь?
— Я уж и то думаю.
— Да, да. Никогда! Потап слышал? Я сейчас поеду сама. Я поговорю…
— Я не могу тебя пустить. Этот мерзавец может и тебя оскорбить.
— За меня не беспокойся. Не оскорбит. Я ему… я ему все скажу.
Она заторопилась, вышла поспешно из кабинета и через немного минут уже садилась в пролетку, где на козлах сидел Храпон.
— Куда это она? — забеспокоился Василий Севастьянович. — Даже не хочет говорить…
Вернулась она часа через четыре, строгая, суровая.
— Ну? — спросил Виктор Иванович, когда они остались вдвоем.
— Он уже ушел. Вслед за тобой. Я приказала Потапу молчать.
И больше они не говорили…
Виктор Иванович дня три ходил сам не свой. Забросил дела, книги, чутко прислушивался, что говорят в доме. Он боялся: узнают, и тогда — позор. С тревогой ждал приезда тестя — с «низов»: не говорят ли об андроновском позоре в гостиницах? Как знать? Сдержит ли Потап свое слово? И не похвалится ли кому сам Иван?
Нет, нет! Ни слуху ни духу об этом.
А может быть, и не до того было никому: весь город в это лето был полон смуты, вся жизнь взволновалась, сбилась с панталыку. Каждый день приносил событие — убийство или грабеж, в каждый день рождалась тревога, и никому не было дела до того, что происходило у Андроновых.
И было хорошо: в этой смуте незаметно изжить обиду…
Уже надвинулась осень, как всегда на Волге, широкая, с ласковыми просторами, испещренными золотыми и пурпурными красками. Утомленное солнце грело слабо, вода ластилась к песчаным отмелям, в полях уже собрали урожай, сады и бахчи были полны плодами, но никого будто не радовала эта осенняя благодать.
Каждый поезд и каждый пароход привозили с фронта множество солдат-беглецов. Они приезжали с винтовками, с патронами, сумрачные, озлобленные, всеми недовольные, требовательные. Уже слыхать было — на заводах и масленках прекратились работы, а рабочие все-таки требуют платы. Купцы и фабриканты втихомолку собирались, звали на свои собрания Виктора Ивановича, говорили долго: что делать? где выход? Все были убеждены, что на правительство надеяться нечего, нужна сильная власть, пока жизнь не развалилась до конца. А власти сильной не было.