— Вы не знаете, а дедушка знает.
— Ну, ты об этом помолчи! Много вы с дедушкой знаете!
А-а! Витька оскорбился. Испуганными и вместе холодными Глазами он посмотрел на учителя, на его длинную рыжую староверскую бороду и сказал угрюмо:
— Нет, вы не знаете. Дедушка знает.
— Ну, поговори у меня! — рассердился Семен Николаевич. — Я тебе поговорю!
Витька капризно сбычился, оскорбленный за себя.
— Отвечай урок.
— Не хочу!
— Как не хочешь?
— Не хочу!
— А я отца позову.
Витька помолчал, деловито подумал, что будет, если придет отец, сказал:
— Вы ничего не знаете.
— А-а, ты так? Ты еще такой молокосос, что дешевле воробья, а такие слова мне? Хорошо, я отцу скажу нынче же.
Вечером, когда собирались ужинать, папа позвал:
— А ну-ка, ученик дорогой, пойди сюда!
Мама что-то завздыхала:
— Будет уж тебе, Иван Михайлович!
Папа посмотрел на нее сердито:
— Не суйся, если нос короток.
И взял Витьку за плечо.
— Ты что это нынче учителю отмочил?
— Я ничего, папа.
— Как ничего? Ты зачем ему дерзил?
— Он говорит: змеев нет. Вы с дедушкой ничего не знаете. А я ему сказал: вы ничего не знаете.
Витька говорил запинаясь, язык будто связан, и все — мать, отец, бабушка — слушали молча. Отец хмурился, вот брови сошлись над переносьем, грозно, страшно. И вдруг:
— Хо-хо-хо!
— Ах ты… подковыра этакий! Да как же ты так? Семен Николаевич — учитель, его надо уважать.
— Про змея не знает.
— Ну, маштак, — качала головой бабушка, не то укоряла, не то одобряла, — разве можно учителю так?
— Ну ж учитель! — брезгливо сказала мама. — Голова всегда растрепана, и в бороде крошки.
Отец задумчиво побарабанил пальцами по столу.
— Не в этом дело, что в бороде крошки, пусть хоть коровы пасутся — не беда. А вот в голове пусто — это плохо. Не может поставить себя с мальчишкой. Говорил я: Николая Алексеевича пригласить.
— Да ведь табашник он!
— Ну, что ж табашник? Можно бы запретить ему у нас курить. Зато учитель. А этот — вот тебе, из грязи да в князи. Да туда же: «Ничего с дедушкой не понимаете».
— Папа, я не хочу с ним учиться.
— Ну, ты помолчи! Про то уж я знаю, с кем тебе учиться.
И задумался.
— Придется начинать учить по-настоящему. Раз сынок простым учителям начал говорить: «Вы ничего не знаете», надо учителей настоящих. Ты как думаешь, мать?
— Знамо бы, надо!
— Да-а, реального не миновать.
— Что ты, Иван, перекрестись! — сказала с испугом бабушка.
— И креститься нечего! Все отдают. Намедни я в Саратове был, Широкова Влас Гаврилыча встретил. «Растет, — спрашиваю, — сынок-то?» — «Растет, в гимназию отдал учиться». Ну, я не утерпел, попенял его. А он: «Э, говорит, брось, не те времена! Ныне без науки нельзя». И не токмо в гимназию, думает в университет тащить его. «Ежели, говорит, задался, отдам обязательно аль к немцам отправлю: пусть поглядит, как образованные народы фабрики, заводы ведут». А ты, мамынька, чего-то боишься.
— Ну, пусть там твои Широковы что ни говорят, а мой сказ один: не пущай его далеко в науку — совратится.
— Что зря говорить? «Совратится, совратится»! Аль их в школах учат бога забывать?
— Щепотью будет молиться, табак курить. И-и, не моги!
И мать тут вмешалась:
— Приглашать будем домой учителей, бог даст, научим.
— Я в училищу хочу, — сказал Витька.
— Ты помолчи, малый! — строго сказал отец. — Сколько раз я тебе говорил? Ежели большие говорят, ты должен молчать.
Витька заморгал. Бабушка сказала:
— Намедни я с матерью Марфой поговорила. «И-и, говорит, огонь вечный ждет его, ежели вы его далеко в науку пустите. Все ученые в бога не верят».
— Ну, еще глупую бабу слушать!
— Эк сказал, глупую бабу! Не дурее тебя. Все уставы…
— Что там уставы? Гляжу я, на одну колодку деланы ваши уставщики. Пошел я намедни к отцу Игнату. «Как, — спрашиваю, — с сыном быть? Учить хочу, а вот опасаюсь». — «Не моги, говорит, в реальное отдавать. Там, говорит, не только учителя табашники, а есть и немец, и француз, и все бритоусцы. И танциям учат, и песни петь. Нам, говорит, давай. Мы обучим».
— Вот и отдай, — поддержала бабушка.
— Обучат они стихиры петь — это верно. Только нам это ни к чему.
— В училищу хочу, — опять протянул Витька.
— Кому я сказал: не лезь? — строго крикнул отец.
— Видать, теперь уже неслухом делается, а тогда что?