Ему казалось, офицеры были похожи на деревянных солдатиков, которыми он играл в детстве. Бросить в них свинцовый шарик — они все попадают, загремят, и звук будет деревянным. Чем дышали они сейчас и дышали ли когда они?
Виктор Иванович присматривался, прислушивался. Отряд теперь наступал, отступал, забирал села и деревни и снова их отдавал красным. Дошли почти до Волги. Уже видны были горы вдали. И опять пошли назад, в степь, в пустыню.
Казаки, киргизы, офицеры казались такими воинственными в степи, но в боях не могли выдержать стремительного удара красных отрядов, отступали и при отступлениях все точно распоясывались: в селах и деревнях они забирали скот, убивали мужиков, насиловали женщин. Чем же дышали эти молодые офицеры? Они дышали славой, женщиной, наживой, самогоном. Говорили слова о родине, но эти слова звучали как ложь: пьяный и родина, женщина и родина, деньги и родина, я и родина. У всех все было «во имя мое». И было ясно: нет у них ни родины, ни бога…
И с этих дней тихое презрение появилось у Виктора Ивановича к молодым, щеголеватым офицерам.
Виктор Иванович видел: пустыня поднялась, идет против человека. Люди дерутся, а пустыня — сила третья — побеждает. Кто же идет сломить деревянных солдатиков? Идет мужик с сумрачными глазами, с корявыми цепкими руками. А разве нет мужика в этих цветогорских отрядах? Есть. Он и здесь такой же крепкий и цепкий, как там, у красных.
Мужики приходили к Сыропятову по двое, по трое, с угрюмыми лицами, раздраженные. Они говорили, туго выжимали слова:
— К тебе, господин начальник! Принимай!
Сыропятов и Андронов расспрашивали: почему пришли, зачем? Мужики рассказывали одну и ту же повесть, как вот вчера рассказал один бойкий, только что пришедший:
— Приехали, значит, к нам. Очень превосходно. Приехали. «Давайте, говорят, нам лошадей и хлеба». — «Сколько?» — «Все давайте. Мы разделим, а вам вернем. Все надо делить по едокам». — «А в прошедшем годе вы нам дали?» — «Не могли, говорят, дать». — «А обещали?» — «Обещали, это верно, но не могли». — «Вот и в этом году обещаете, а не дадите. А нам смерть». — «В этом, говорят, году дадим». — «Врете, не дадите, и мы вам не дадим». Тогда они за ружья, а мы за колья… Ну, вот и весь сказ…
Мужик засмеялся скрипуче и разом спохватился, потемнел, что-то вспомнил, вдруг ахнул шапку оземь и завопил звериным голосом:
— Врозь, расшибу!
И еще приходили мужики — медлительные, с трясущимися губами.
— Ты зачем сюда пришел?
Мужик нехотя ответил:
— А так.
— Зачем же так? Аль девка разлюбила?
Мужик, угрюмо усмехаясь, почесал в затылке:
— Ну, девка! Нужна она больно!
— Нет, все-таки ты зачем пришел?
— Хм… Да здесь больно интересно: тут тебе и воля, тут тебе и доля. Ночью не спи, коноводься, стреляй… Хорошо!
Еще однажды, уже к самому Виктору Ивановичу, из мутных сумерек пришел, будто выплыл бородатый человек, в теплой шубе, в посконной рубахе. На груди через плечо, под мышкой, тянулась веревочка, а на ней за спиной висел мешок. Мужик надвинулся неслышными шагами, будто подходил, не касаясь земли, и, не дойдя шагов пяти, снял шапку, размеренно высоко поднял ее и тряхнул длинными волосами.
— Здравствуйте!
У Виктора Ивановича чуть похолодело сердце: он помнил уже много случаев, что рассказывали в отряде: подошел улыбающийся, кланяющийся человек, весь почтительный и потом ударил ножом в сердце. Вот так был убит полковник Чернов, так был убит партизан Малинычев. Виктор Иванович насторожился:
— Тебе что надо?
Мужик сделал еще шаг.
— Я вот, господин начальник, к тебе с докукой. Я решил пострадать за мир.
Мужик лицом прильнул к лицу Виктора Ивановича, заговорил вполголоса:
— Из книг видать, революция — дело божье. Нельзя к ней с нечистыми руками. А здесь сплошь воры да разбойники.
— Так что ж тебе надо? — крикнул Виктор Иванович.
Он видел горящие глаза и неясную тень — не то судорога, не то улыбка бродили по лицу.
— С чистыми руками, господин начальник, чтобы не было зла. Надо, чтобы не брали добычи. Если будут брать — будет свара. Коли добыча, так у всех и жадность. Тогда прощай святое дело!
Он говорил жарко, и ясно было: он сумасшедший.
— У нас добычи не берут, дед!