— Раз… два… три… пять… десять…
Виктор Иванович едва успел спрятать улыбку, когда Кузьмин взял его за рукав рубашки, отодвинул в сторону.
— Ну, вот вы, сорок, идите за мной…
Он суетливо вывел людей на улицу, попытался построить в ряды. Все неловко затолкались. Большинство — старики. Кузьмин засуетился, махнул рукой: «Сойдет!» — и, крикнув: «Шагом марш!», повел к кладбищу.
Кладбище все заросло высокими тополями и молодыми дубочками. У ограды четверо солдат что-то вымеряли. Кирки и лопаты лежали кучкой. Телеги, нагруженные убитыми, подъезжали с полей и из города.
«Если он не успел убежать, он будет здесь», — подумал Виктор Иванович. Две телеги подъехали к тому месту, где уже рыли могилу. Виктор Иванович первый подошел к телеге, стараясь казаться равнодушным и спокойным. Он сказал:
— Я помогу сгружать.
На первой телеге было восемь трупов, изуродованных последними смертными судорогами. Кузьмин прокричал:
— С убитых снимать все, чтобы лохмата не осталось!
— Зачем так? Хоть бы рубашку оставить.
— Рубашка живым пригодится. А они и голенькие полежат.
Подошли два красноармейца, стали стаскивать с мертвого сапоги. Один крикнул:
— Что ж ты, старик, не помогаешь? Держи!
Виктор Иванович взял мертвеца под мышки и так держал его, пока красноармеец стаскивал сапог за сапогом с негнущихся мертвых ног… Еще подъехали телеги. Толпа усердно копала землю, яма уже выросла большая. Красноармейцы торопились… На десятой телеге, доверху нагруженной мертвыми, Виктор Иванович увидел Архипа. Пуля попала ему в грудь. Лицо было совсем спокойно. В углу полуоткрытого рта застыла красная струйка. И, встречая и осматривая каждую телегу, Виктор Иванович думал:
«Слава богу, его нет».
Но вот мелькнуло что-то знакомое… чистенькая гимнастерка, мягкие сапоги. Виктор Иванович сразу задрожал, положил обе руки на наклеску и так минуту целую стоял неподвижно, закрыв глаза. Боялся взглянуть.
— Что же ты остановился, старик? Или устал?
Виктор Иванович с трудом сказал:
— Я сейчас.
Да, это был сын, Василий Андронов, Вася. Вот от первого дня его рождения и до этого дня он знал всю его жизнь. Пуля попала ему в левое плечо возле шеи, как раз возле того места, где день и ночь — от рождения до смерти — бьется неугомонная жила. И легка, должно быть, была его смерть, потому что спокойно было побледневшее, строгое лицо, чуть повернутое набок, вызывающее и гордое, как в некоторые минуты повертывал он лицо живой, задорный, гордый. Кто-то уже успел снять шинель, расстегнул кто-то рубашку и унес золотой крестик на золотой цепочке, что сам отец привез сыну из Москвы.
Дрожащими, негнущимися руками Виктор Иванович поправил растрепавшиеся волосы… Ни звука, ни слезинки. Он собрал всю силу, один поднял тело — прямое и застывшее, — понес. И когда сыновний мертвый холод почуяла его разгоряченная работой грудь, холод страшный, Виктор Иванович вдруг не справился, хрипнул и опустил тело бережно на землю и на момент скрыл свое лицо у него на груди. Мимо ходили:
— Что, старик, аль тяжело?
Виктор Иванович, с трудом выжимая слова, сказал раздельно:
— Тя-же-ло…
И в этих раздельных словах, и в этом самом слове была страшная правда: тяжело!
— Ты бы позвал кого. Вдвоем сподручней.
Виктор Иванович опять ответил:
— Донесу.
Он встал решительно, поднял, понес. И был только один момент для него страшен: ему показалось — он не утерпит, закричит, выдаст себя. Он отвернулся, отошел прочь. Это момент, когда его мертвого сына раздевали с прибаутками, с разбуженной жадностью.
— Эх, сапожки-то хороши! Самые для меня.
Он вернулся. Сын уже был без одежды, прекрасный даже в смерти. Он сам положил его на дно ямы — клал осторожно, медленно. Он любовно поправил его руки и ноги. Сверху ему крикнули:
— Чего канителишься? Бросай скорей! Ишь, старый пес, канителится, ровно сына родного хоронит!
Трупы складывали рядами, их оказалось много, их еще и еще подвозили, приносили, кидком кидали в ямы, будто уже не трупы, а каменья. Виктор Иванович ходил равнодушно, сдавленный усталостью, и часто садился в сторону на взлохмаченную землю. На него кричали красноармейцы:
— Что, старик, сидишь? Пошел! Пошел! Аль плакать собираешься?
Он поднялся, опять ходил безучастно. Бритый Кузьмин распорядился:
— Стой! Зарывай эту яму!
Тут и старик вместе с другими взял лопату, охотно поднял разрыхленную темноватую землю и бросил в могилу. Зарывали недолго, утаптывали землю с шутками: