Киргиз пригнулся к седлу, гикнул, помчался за попом, схватил лошадь за узду, привел. Поп сидел безучастно, опустил руки. Голова у него моталась из стороны в сторону. Его сняли с лошади, положили в рыдван, набитый сеном. Когда его клали, он вырывался, замахал руками, закричал:
— Братцы! За Русь! За Русь!
И добавил гнусное ругательство.
Пока укладывали — отстали. Отряд ушел вперед. Погнали лошадей изо всех сил. Рыдван задергался, закачался. Поп на момент поднялся — страшный, со спутанными волосами, вывалянный в сене, — заорал бессмысленно:
— Вот они! Держи!
В отряде заговорили: «Поп заболел». И на белой лошади прискакал Сыропятов.
— Что с ним?
— Вероятно, тиф, — ответил Андронов.
— Тиф? А, черт! Теперь, пожалуй, начнется!
Он озабоченно посмотрел в рыдван, на закутанного попа.
— Еще есть больные?
— Есть еще двое. Вон их на той телеге везут, — ответил Ваня Щипков — младший сын старика Щипкова, самодельный фельдшер отряда.
— Тиф?
— Тиф! — весело, с готовностью ответил Ваня. — Еще вчера вечером положили.
Сыропятов тронул лошадь, отъехал.
— Ваня! — позвал Андронов. — Как же лечить-то?
— А никак не лечить, Виктор Иванович, положимся на природу. Лечить нечем.
— Ну, а заболел бы твой отец, братья… Что делал бы ты?
— Ничего, Виктор Иванович! Так бы вот положил и вез бы. В болезни сейчас всем честь одна. Будем кутать, будем беречь, авось…
Андронов нахмурился.
«Авось? Не далеко уедешь. Пропал поп!»
И странно: в этот день, проезжая на тарантасе вдоль отряда, он бессознательно все ждал: справа или слева выдвинется голова гнедой лошади и знакомый голос скажет что-нибудь очень знакомое, вроде:
— А погодка-то сегодня неважная, Виктор Иванович!
Нетерпеливо он повертывался, чтобы скорее отделаться от надоевшего ожидания. Никого! Степь влево все такая же пустая, бурая, мокрая. Облака вдали задевают за барханы, спешат, спешат куда-то. Бустылы черной полыни и чагира качаются под ветром. А справа шлепают по размятой дороге лошади, люди, верблюды, мокрые, измученные. Попа нет…
Умер поп через шесть дней, рано утром, когда отряд уже собрался в путь. Ваня Щипков и возчик Ермил отошли в сторону от стана — шагов на полсотню, начали рыть — очень поспешно — яму сбоку песчаного бугра. Песок смерзся и закорел сверху, откалывался кусками, а под корой опять рассыпался. И, осыпаясь с боков, заваливал яму.
А отряд уже пошел. Уже последние возы тронулись. Виктор Иванович нетерпеливо кричал:
— Скорей, ребята!
Втроем они принесли труп, завернутый в рясу, к яме, опустили. Андронов шагнул в яму, натянул рясу на мертвое лицо, укладывал удобнее голову, а Ермил тем уже временем сыпал песок на ноги… И все трое зарывали поспешно, точно убийцы жертву, боясь, что застанут. Поскакали прочь во всю прыть — Андронов и Ермил на тарантасе, Ваня на рыдване. Когда догнали отряд, Ваня вытащил из сена сумку, крикнул:
— Виктор Иванович, вот сумка осталась! Куда деть?
— Давай поглядим.
В сумке между смятым, ветхим бельем лежала библия маленького походного формата и записная книжка, вся исписанная. Андронов открыл библию наудачу: «По библии гадают». И тотчас же закрыл… «Надо сперва загадать. О чем? Выберемся или нет? Мы победим или красные? А ну…»
От этой мысли все в груди разом напряглось. Он прочитал: «И видеть небо ново и землю нову. Первое бо небо и первая земля приидоша…»
«Верно! Все новое! Вся жизнь по-новому».
«И рече сидящий на престоле: «Вот новое все творю». И глаголя: «Слова сии истина и верна суть».
«Нет, нет! Какая же это истина? Нет, тут что-то…»
Он недодумал.
«Новое? Какое это новое?»
В тот день умерло сразу трое: словно смерть попа Успенского была сигналом. В хвосте отряда тянулось уже больше двадцати рыдванов и повозок, на которых лежали больные. Больные кричали и смеялись. Возницы сидели понуро. И никого не было кругом — будто здоровые боялись подойти близко. Только Ваня Щипков крутился верхом на бойкой серой лошадке, заботливо заглядывал в повозки.
Утром потянул с юга теплый, мягкий ветер, разогнал тучи, глянуло солнышко, и отряд, обласканный теплом, оживился весь. Впереди — в самых передних рядах — даже запели: «Ревела буря, дождь шумел» — любимую песню уральцев. Это было странно всем — запели, это было диковинно. Но к вечеру опять похолодало. Ветер с востока задул резкий, поднял тучи песку — прямо в глаза. На верхушках барханов песок закрутился столбами, летел по дороге, как поземка.
Ветер дул два дня и две ночи, не переставая. Бурые облака все летели навстречу. Но ни дождя, ни снега не было. Только песок поднимался высоко: в глаза людям, лошадям, верблюдам. Два дня не варили горячей пищи. Ночью уже нечем было разжигать костры. Рубили наклески, запасные оглобли, колеса.