Илька сразу успокаивается: он ведь тоже кряжимский.
— Дедушка, а ты чего давеча плакал?..
Дед смущенно отвернулся.
— Э, дурачок еще ты, Илька, совсем дурачок…
А дома уже пироги с кашей готовы, щи с убоиной, квас ядреный, игристый, на мартовском топленом снегу замешанный, — пьешь, не напьешься… Эх, хороши Николины именины!.. Недаром же мужики горюют, почему никольщина не целый век тянется!.. Всегда бы пить такой квас и есть такие пироги!..
По пьяному селу до самого вечера ходит Илька, слушает, как оглушительно поют кряжимцы, визжат гармоники, смеются нарядные девки. Старухи на завалинках сидят, благодушно смотрят на прохожих, про Николины чудеса рассказывают и не ворчат, а ворчуньи-то ведь такие — просто сил нет.
Вечером в селе новое торжество.
С каждого двора мальчуганы и парни едут на лошадях в ночное — в первое ночное в этом году.
Дед посадил Ильку на Карька, привязал Чалого.
Едет еще Мишка — двоюродный брательник, и работник Овдонька. Из бирюковского двора одиннадцать лошадей ведут.
Все высыпали на двор, вся бирюковская семья. Дед крестится и говорит:
— Ну, поезжайте. Дай господи, Никола-святитель.
Илька неловко крестится и проезжает в ворота.
Улица уже волнуется. Всюду видны верховые, а возле них — нарядная толпа.
И вся толпа нестройно, артельным стоном отозвалась:
Верховые сгрудились, едут вместе, а за ними идет нарядная, праздничная, поющая толпа. Бабы, девки, мужики, старухи, старики…
Оглянулся Илька… Дед идет высокий, с головой непокрытой и трясет бородой — поет.
И заливисто, как скворец, Илька тоже поет знакомую с детства песенку:
До самой околицы идет толпа за верховыми. Влево от дороги лес, вправо — поле. В ночнину ездят на опушку. У околицы толпа как завороженная сразу останавливается: пешим нельзя дальше идти — грех. А верховые гикают и наперегонки несутся по мягкой весенней дороге. Трубой вьются хвосты у лошадей, мелькают руки над головами у верховых…
Толпа расходится, распевая песни, а у околицы остаются только девки. Они метят тоже пробраться на опушку, в ночное… Эта ночка-то веселая, до утра можно прохороводиться — никто не увидит, а если и увидит — не осудит…
На поляне, что клином вдалась в лес, ночевщики разводят костер, а лошадей пускают на молодую траву. Парни шепчутся с девками под деревьями, а ребятишки до утра рассказывают сказки про Николу, про леших, про святую и нечистую силу. Слушает Илька, смотрит на луну, запутавшуюся в ветвях, и жутко и сладко ему. Кажется, что это сам Никола смотрит с таким светлым лицом… Смотрит и радуется на кряжимских ребятишек…
Сколько лет прошло? А не надо считать.
Ждали теперь в Кряжиме Николу зимнего, готовились, в избах суета шла. Суетился дед Василий — только не один теперь суетился: подругу под старость достал — клюку; все клюкой постукивает. Согнулся он, волосы белым-белы стали. А все бодрится.
— Эй, бабы, вари больше, пеки больше! На Николу и друга зови, и недруга зови, — все друзья будут…
Кричит — приказывает.
— Больно ты размашистый, — смеется бабка.
— А как ты думала? Не покорми о Николин день голодного — сам наголодаешься. Никола свой праздничек любит… Почет любит.
И, помолчав, дед задумчиво говорит, будто вспоминает:
— Нет за мужика поборника супротив Николы…
— От бед наших избавитель, — согласилась бабка, — заступник и податель. Попроси его, все даст.
— Вот Ильку-то бы мне вернул. Как праздник какой, так и того… сердце болит.
Бабка опускает голову: знает, что дед крепко тужит по Ильке.
— Шестой год идет теперь, пожалуй, — тихонько говорит бабушка.
— Шестой.
Дед присел на лавку, задумался, клюкой постукивает.
— Вот ведь какой парнишка вышел. Своебышный да непокорливый.
И вспомнилось, как все это было:
Шесть лет тому назад случилась в доме ссора: покричал на Ильку отец, а Илька огрызнулся. Отец за кнут и — раз-раз! — отхлестал сына при всем честном народе, не успел заступиться дед. А малый уж на выросте был — пятнадцать годов. В хороводе за девками бегал. И в ту же ночь пропал Илька. Затревожились все бирюковцы, особенно дед. А потом знать-познать, Илька куда-то на чужую сторону подался. Уходил из села, говорил друзьям-приятелям: