Груша носилась, словно под ней горела земля. Когда она с узлом в руках вбежала в избу, старуха графиня сидела у стола, а молодая рассматривала картинки на стенах — «Гора Афон», «Саровский монастырь». Девочки, сидя на полу, снимали ботинки. Во всех было что-то беспомощное, — это почуяла Груша и пожалела.
— Внучки-то у вас, ваше сиятельство, какие, словно ангелочки.
Старуха ничего не сказала. Молодая спросила:
— Скажите, у вас всегда так много цветов?
— Всегда, ваше сиятельство, люблю цветы, грешница. Как узнала, что в раю фикусы растут, стала фикусы разводить. Ишь какой вот этот. Годов уж тридцать ему. Молодухой я еще была, как посадила.
— Забот много требуют, вероятно?
— Не без этого, ваше сиятельство. Требовают забот, что и говорить. Да ведь и то сказать: что дается без забот?
Вошли мальчики. Они оглядели комнату, цветы, картинки на стенах. Старший спросил:
— Где же мы будем спать?
— Найдем место.
— Да господи, да берите спальню у нас, — горячо заговорила Груша. — Мы ведь и в сенях можем…
— Устроимся как-нибудь.
Вещей было немного. Когда еще раз Груша вышла на улицу, воз уже был пустой. Старый граф расплачивался с возчиком. А у соседних дворов и на другой стороне улицы стояли толпой бабы и ребятишки. И молча, не смигаючи, смотрели на приехавших и на их вещи.
Уже уехал возчик, уже закрыл Филипп калитку, а народ все не расходился; говорили вполголоса, точно улица стала таинственной, как церковь.
— Да-а, растут внучата, идет время неудержимо, — сказал граф Филиппу, когда вошли во двор. — Вот Якову скоро пятнадцать лет будет.
— Учится где, ваша сиясь?
— Да где учиться теперь? Дома только учится понемногу. А то ведь и училищ теперь подходящих нет. Теперь что? Теперь учителя бога не признают, букву ять забыли… Нет, пусть уже дома посидит это время. Выучится потом.
Груша поспешно накрывала на стол и ставила чайные чашки.
— С дороги-то, с устатку, ваше сиятельство. Чайку попить.
Старая графиня — такая суровая — вдруг улыбнулась: ей понравилась Грушина почтительность, — за шесть лет она уже отвыкла от такого обращения — все с поклонами, будто у ней спина резиновая. Вот самовар кипящий поставила. Опять поклонилась.
— Кушайте, пожалуйста. Будто темно. Лампу надо зажечь.
И через минуту принесла зажженную лампу — фарфоровую, с розовыми цветами, самую парадную.
А на улице под окнами задвигалось. Сперва ребятишки робко подошли к палисаднику, заглядывая сквозь ветви деревьев в открытые окна. За ребятишками — бабы. Толпа росла быстро. Все смотрели в окна, слушали. И шептали:
— Ишь ты, чай-то пьют, как и мы, грешные.
— Глядите, глядите, сама-то полосатую юбку надела.
— Рванющая вся.
— Давеча я глянула, на молодой-то графыне туфли стоптаны совсем.
— А-а, дела-то какие. Бывало, в золоте ходили, а теперь — прямо голые локти видать.
— Весь фасон сломался. Хи-хи-хи.
— Ну, дурак, чего смеешься? Тут беда у людей, а ты хихикаешь.
— А ты слышь, как Филипп смеется. Ровно козел блеет.
— Ну, недаром его папаша в лакеях у графьев был. Кровь-то сказывается.
— Да и сам-то Филипп всегда пятки лизал. Сыздетства привык.
— Ну, будет вам, дураки, об чем говорите.
Приходил еще и еще народ. Стояли молча, думали, должно быть, о превратностях судьбы человеческой. Вот были графы — пятнадцать тысяч десятин имения, дом-дворец — сейчас выйди погляди — в ночи белеет за рекой, кареты, лошади, дворовых одних пятьдесят человек было, а тут вот чай пьют у мужика Перепелкина…
Размела Груша уголочек в сарае, где овцы ночуют, позвала соседку Федосью, с ней вместе перенесла кровать, стол поставила.
— Что ж, проживем лето здесь, не велика беда.
Федосья поглядела на соломенную крышу сарая.
— В дождь, пожалуй, протекет.
— Не протекет. Проживем. Летом что? Летом каждый кустик ночевать пустит.
И засмеялась, довольная: гостей-то таких бог послал. Для таких гостей и потесниться можно. Вишь, все село теперь гомом гомонит, на улице бабы проходу не дают, все выспрашивают, как оно да что.
— Устроились, что ли, господа-то?
— Устраиваются. Слышь, как кричат? Да похоже, и устраиваться нечего. Нет у них ничегошеньки. Сковородку какую и ту у меня взяла. Яишницу только и едят.
— А-а, яишницу. А вчерась-то как? Середа ведь.
— Ну, тоже яишницу. Господа… Чего с ними будешь делать?
Эти дни Филипп спозаранку уезжал в поле. Ему тоже хотелось поглядеть, как господа устраиваются, подмочь, ежели что. Но поле звало.