— Пусть сами устроются.
Филипп хоть и суровый мужик, а был доволен: льстило ему, что граф пришел не к кому иному — к нему. Разве мало хороших изб на селе? Да любой бы мужик сдал. Вчера вот сам Дементий Петрович эдак с завистью расспрашивал:
— Переехал граф-то? Ну что же, ежели дело в обрат пойдет, тебе награда от него, надо полагать, будет.
— Кака там награда, — засмеялся Филипп.
— Нет, что же, вон барыня Сычугова говорит крестьянам: «Не бойтесь, мужики, я заступлюсь за вас, ежели что. Только поите-кормите меня». Три года кормят. Теперь стали самогоном поить, чтобы сдохла поскорее, а то претензии выказывать стала. Теперь всеми днями пьяная лежит.
— Ну, этак у нас не пойдет.
— А что наш-то говорит?
— Да ничего не говорит, а похоже, — надеется.
— Поговорить бы с ним надо.
Вот это и нравилось Филиппу: теперь все к нему вроде заискивают, даже Дементий Петрович.
И работать будто веселее стало.
Туда, в поле, Груша и есть ему носила. Там, на меже, лениво разжевывая хлеб, они беседовали. Обоих их удивило, что у господ ничего не осталось: ни одежи, ни обуви, ни посуды.
Вспоминали, что граф сказал вчера, сегодня, что сказала графиня, что графята. Жалели их.
— И-и, не приведи господи никому так. С этаких-то высот да к нам в избу — это не иначе, как бог за грех низвел.
— Знамо, за грех.
И оба самодовольно говорили про соседей: пускай позавидуют.
Поевши, попивши, Филипп здесь же, на меже, ложился отдохнуть.
— Вот меня, надо быть, не прогонят из моего жительства, — шутливо говорил он, — везде солнышко есть, везде земля есть.
— Ой, не говори, мужик. Захочет наказать бог — накажет.
Домой Филипп приезжал только поздно вечером, вводил лошадь во двор тихонько, чтобы не беспокоить господ, ставил под навес, а сам забирался в сарай на кровать к Груше.
— Ну что, как они?
И долго в темном сарае слышался неясный шепот.
В первые дни Груша в охотку помогала гостям стряпать, чистить, а потом и пошло: каждый день уже с утра к Груше в сарай прибегала старшенькая девочка Зоя — беленькая, с большими серыми глазами.
— Бабушка Груша, мама просит вас прийти к ней.
Молодая графиня взялась вести хозяйство. Пятеро детей, отец, мать — много для одной. Груша носила из колодца воду, помогала. Много воды нужно было. Только наполнит кадушку — к вечеру пусто. «Словно утки полощутся». Но с первых же дней грязь откуда-то полезла в избу. Груша с болью заметила, как сразу затоптался ее крашеный, всегда так светившийся пол. И половики вязаные стали, как тряпки, грязные. «Ну, ничего, уедут — вымою». Молодая графиня мела, чистила, скребла, но грязь лезла неумолимо. И Зоя маленькими ручонками по три, по четыре раза в день мела. Но другие девочки тащили на башмачках в комнаты пыль и грязь, — комнаты маленькие, все загрязнялось быстро, Жан и Жак — оба длинные, оба всегда вместе, натащили камней, жуков, банок с лягушками, червями, наклали и наставили на все окна — ссорились часто между собой. Груше показалось: эти двое разводят грязь больше, чем все остальные.
Раз Груша увидела: Жак вынес во двор ее бальзамин, росший в стеклянной банке, вытряхнул бальзамин на навоз и принялся палкой выковыривать землю из банки. Груша ахнула.
— Берегла, растила, а он… — Ей стало досадно. — Большой уж. Соображать бы надо.
Но позвала молодая графиня:
— Груша, помогите помыть посуду.
И надо сложить губы в улыбку, — нет места обиде. Груша чистила, мыла. Сперва в охотку, потом поневоле. Ей говорили:
— Придет время — мы отплатим.
Своя работа захирела. Надо бы картошку прополоть. Надо бы гряды под капусту заготовить. Ну, да что там! Где наше не пропадало? И Филипп не сердился, только вздыхал.
— Пущай. Знамо, в силу войдут — отплатят. За ними дело не пропадет.
— И чудно только живут, Филя. Ну, прямо ничего не могут, ровно ребята малые. Каку там картошку чистить, и то не по-людиному чистят — кожуру прямо вполпальца снимают.
— Вполпа-альца? — удивлялся Филипп.
— А старая графиня ну ничегошеньки не хочет делать. «Пусть, говорит, меня хоть на расстрел ведут. Я как была графиней, так и останусь». Ничего не делает.
— А старик?
— Старик все вздыхает, молчит.
Правда, Филипп и сам заметил: старый граф в белом заплатанном чесучовом пиджаке, как видение или как тень этих мест, бродил по берегу, уходил далеко за Терново, поднимался на Девкину гору, на макушку на самую, сидел часами целыми, издали глядел за реку, на свое имение, о чем-то думал. Мужики и бабы говорили: