— Тоскует.
— Да уж не сладко, поди. Видит, а взять не может.
— А и трудно бывает господам.
— Нет, братва, я не согласен в бары идти.
И Филиппа сколько раз спрашивали: не знает ли, о чем думает барин…
— Что едят-то? — допытывал Филипп у старухи.
— Тощо едят. Молоко, хлеб да чай.
— А мясо?
— Како мясо? Ничегошеньки у них нет.
Неудобно было старикам утрами: овцы просыпались чем свет, подходили к кровати, лизали ноги, руки, лицо, будили Филиппа и Грушу рано. И еще неудобно пить, есть в сарае. Поэтому Груша перенесла стол под вербу, что в углу двора, — обедали там. Немного нехорошо было, что графы и графята ходят мимо, смотрят издали. Раз старик граф крикнул издали, проходя:
— Хлеб-соль.
Что же, сразу видать старинного русского человека. И Филипп ему правильно:
— Просим милости, ваше сиясь!..
— Спасибо, — сказал граф, поднимаясь на крыльцо.
И после этого — вечерком как-то, когда Филипп и Груша пили чай, вот так же: «чай да сахар» — «просим милости», — граф на самом деле подошел к столу.
— Что же, чашечку выпью.
Засуетилась Груша — юбкой собственной вытерла стул для графа.
— Пожалуйте.
Вот с этого, такого маленького случая и пошло. Словно лед сломался. Садятся наши старики обедать — молодые графята уже здесь вертятся.
— Бабушка Груша, вы сегодня что варили?
— Ныне щи.
— С мясом?
— С мясом.
— Налейте и нам.
— Да господи, да пожалуйте, сделайте милость, кушайте.
И девочки, глядишь, придут. Вертятся, будто и на стол не глядят, а Груша уже и тарелку им:
— Кушайте, вот только ложки у нас деревянные.
Девочки с полной готовностью:
— Мы ложки свои принесем.
Молодая графиня была будто недовольна.
— Балуете вы их, Груша, они вам надоедят.
А голос у самой такой утомленный…
— Что вы, ваше сиятельство, нешто можно, чтобы надоели? Да ни в жизнь. Кушайте, деточки…
И повелось так. Обед — ребята, что голодные кошки, вот уже у стола вертятся. Жак уже кричит:
— Зойка, ты почему на мое место села? Прочь отсюда.
Вечером Груша Филиппу:
— Надо бы мяса, что ли, купить. Чем кормить-то?
— Что ж, купи. Как-нибудь…
— Не объедят поди.
— Може, не объедят. Ну, только поглядел я: не мене хорошего мужика ест кажный. А я-то думал…
— Что ты думал?
— Думал, что они не так едят.
— Во-от. Аль они не люди? А ты будет намекать-то. Ничего, нас не убудет. Ежели им теперь подможем, гляди — отплатят потом. Видал? Все нам завиствуют. Вот, говорят, Перепелкиным счастье завалило: с графьями за одним столом сидят. Вспомни-ка, где это видано было? Эк ты…
Ночью вышел старый граф ко двору, столбом белым встал, маячит в темноте. На краю села орали парни и девушки частушки. Слов не разобрать — только голоса, словно крики, резкие, пронзительные. Жеребячьей грубой силой отзывало от них. Он вспомнил, как бывало, много лет назад, вот в этих же местах водили хороводы, отец возил его на гулянки, как им кланялись тогда пьяные крестьяне, как пели. И будто не так пели, как теперь, а стройно и ласково. Все перевернулось. Вот вместо стройности — прущая грубая сила.
Граф вздохнул.
— Батюшки, ваше сиятельство, милостивец, — зашамкал голос возле.
Граф всмотрелся. В темноте маячил кто-то серый, неясный.
— Кто это? Кто ты?
— Это я, ваше сиятельство, Пахомка Безручкин. Дозвольте подойти к вашей милости.
— Ну… ну, иди. Что тебе?
Теперь ясно: подходит бородатый, кланяется. Из темноты пахнуло на графа теплым резким человеческим запахом.
— Ох-ох, признаться, днем-то опасаюсь прийти к вашему сиятельству. Вот, скажут, Пахомка хочет с графом компанию водить. Срамник народ пошел.
— Да тебе что надо от меня?
— Спросить хочу, ваше сиятельство.
— О чем?
— Скоро ли сменка будет?
— Да тебе это зачем? Или тебя тоже из имения выгнали?
— Невмоготу стало жить. Сыновья обижают. Непочетчики. И управы нет.
— Так и тебе плохо?
— Куда плохо, ваше сиятельство. Житья нет. Бывало, я всему голова, а теперь рта не разинь, и не только мне, всем старикам плохо.
— А я думал, вы теперь сами помещики.
— Что зря баить, ваше сиятельство? Какие помещики? Живем — у бога смерти просим. Что же, скоро ли сменка-то?
Граф помолчал, подумал.
— Сам, старик, жду. Надо бы вернуться всему, но думаю, что не скоро. Вот слышь, как орут ваши ребята? Разве теперь введешь их в оглобли.
Пахом завздыхал, забормотал.
— И девки-то, девки теперь хуже парней стали. Последние времена.