— Зачем балуешь? Эй, ты!
— Молчи, барский прихвостень.
— Я прихвостень?
В толпе заспорили. Вдруг неподалеку послышались дикие вопли:
— Батюшки, помогите!
Толпа ринулась туда и разом забыла про графскую семью. Там пьяный Мишка Воробьев громил избу солдатки Устиньи — за измену. Уже забор своротил и вытащил на дорогу. Теперь раскачивались воротние столбы.
— Батюшки, помогите! Не дайте разорить! — кричала Устинья. Она протягивала руки к толпе. И дико было: ее праздничный пестрый наряд — и испуганное в отчаянии лицо…
Толпа смеялась:
— Свои люди. Что там? Валяй, Мишка! Таких подлюг учить надо.
Но кто-то высокий подошел к Мишке и ударил его палкой по затылку. Мишка ткнулся в землю носом. Толпа сгрудилась, закричала, замахала руками.
А мимо уже шли с гармоникой парни, орали частушки, и не было им дела до Мишки Воробьева. От ярмарки неслись визгливые звуки шарманки.
У ворот ждала графов Груша, в ярком синем сарафане, с белым шелковым полушалком на голове. Откуда-то она узнала, как провожала графа толпа. Она укоризненно сказала:
— Озорник народ стал. Ой, какой озорник.
Никто не сказал ей ни слова. Молча прошли во двор.
— А я чайку вам приготовила под ивой. Пожалуйте. Ради праздника.
И в ее голосе была этакая жалость — залетели неведомые птицы в воронью стаю, заклюют их вороны…
Только сели пить чай, с улицы — из-за ворот — послышался дикий, пьяный крик:
— Сп-латато-ор! Убью!
Груша, чуть конфузясь, объяснила:
— Это Ванюшка Волчков идет отца бить. Разделились они этой зимой, да, вишь, неправильно. Ванька в обиде. И вот, как праздник, матушки мои, так и идет к отцу. «Ты, слышь, сплататор, убить тебя надобно». Это отца-то родного.
И всем стало почему-то страшно. Все торопливо пили чай, словно боялись: вот пьяная улица ворвется во двор и тысячью глоток крикнет:
— Сплататор.
Но не улица ворвалась — вошли, когда уже самовар потух и все напились, — вошли Жан и Жак, измученные и грязные, и затянули оба:
— Да, мы в церковь иди, а они чай пьют.
— И пирог ели, а нам не оставили.
— Да-а…
— Ну, будет. Без лишних звуков.
Дед рассердился.
— Молчать! Ах вы, негодяи! Забыли, где вы? — закричал он.
И лицо стало у него страшным — красное, как малина, а седая борода дрожала.
Лето выдалось грибное. Повелось: с утра вся семья графская с корзинками отправлялась в лес. Звали и Грушу. Но Груша два первых раза только сходила, чтобы показать места, потом отказалась.
— Неколи, матушка, ваше сиятельство, совсем недосуг. Огород зовет, поле зовет.
И первые-то разы ходила, чтобы дорогу показать: «Авось поменьше во дворе будут толкаться». Правда — поменьше. Жак и Жан отправлялись с утра. Но домой приносили молодых коршунят, горлинку, зайчат. Когда принесли в первый раз зайчат — пришли без корзины и лукошка.
— Где?
— Потеряли. Начали ловить зайчат, и неизвестно куда пропали наши вещи.
— Это сперва Жак потерял, — сказал Жан, — я уже потом потерял свою корзину.
Жак возмутился, крикнул на брата:
— Молчи, сволочь!
Старая графиня едва не упала со стула от испуга.
— Жак! Какие слова?! — закричала она в ужасе. — Боже мой, можно ли так кричать? Ты совсем омужичился. Слова какие!
— Какие, бабушка? Ничего особенного. Здесь все сволочью выражаются.
— Молчи!
— Чего мне молчать? Если я сволочью обругался, так он и есть сволочь, ваш милый Жан. Он украл у меня кусок булки. Благородные люди так не поступают.
— Я тебе приказываю. Молчи!
— Молчите вы, коли вам это нравится.
Старуха застонала.
— О-о, вот оно, современное воспитание. Мой внук и мне же…
— Жак, ты совсем непочтителен к бабушке, — крикнула мать.
Жак ответил:
— А чего она вмешивается не в свои дела? «Какие слова». Сидит себе — и пусть сидит…
Старая графиня крикнула по-французски на молодую, молодая сконфузилась, начала гнать сына из комнаты.
— Жак, выйди вон.
— Не пойду.
— Прошу тебя, ты неприятен бабушке.
— А-а, неприятен! Вот и не пойду.
Быстро вошел старый граф и молча ударил палкой Жака. И еще раз. И зашипел придушенно:
— Вон, негодяй! Убью!
А вечером Груша передавала Филиппу во всех подробностях об этом случае, чуть посмеиваясь радостно:
— Кэ-эк он его шаркнет!