На четвертый вечер остановились ночевать на хуторе Красная Балка. Дед к вечеру заохал, опять заворчал недовольно.
— Ты, дедушка, что?
— Кости, внучек, ломят: ненастье завтра будет.
После заката работники собрались на краю степи, у колодца.
Дед подошел к ним.
— Будет?
— Будет беспременно. Вон небушко какое.
И Витька заметил: небо мутное. И беспокойство непонятное ходило кругом. В степи наперебой, взапуски кричали дергуны, коровы протяжно ревели, лошади нервно подергивали головами.
Работники переговаривались тихо.
— Дедушка, это пустыня идет?
Дед мельком глянул на Витьку.
— Не сама она, матушка, только посланца посылает. Мгла идет.
Мгла? Какое странное, тайное слово. Витька слыхал про нее, эту мглу, но не видал ее раньше.
— Мы увидим ее?
Только бы увидать, только бы увидать!
Дед опять мельком бросил сердито:
— А как же? Завтра!
Вот завтра, наконец-то!
— Дедушка, ты меня завтра рано разбуди.
— Зачем тебе?
— А так!
Хотелось Витьке сказать: «Буду мглу смотреть», — застеснялся.
— Разбужу.
Комната большая — приказчик сам здесь живет, но нынче, по случаю приезда хозяев, он с женой переселился в амбар, а здесь перин настлали прямо на пол, потому что приказчик знал: дед любил просторы. А на окнах герани, белые занавески, ковер над кроватью.
Дед посмотрел на герани, на ковры и сказал презрительно:
— Ишь живет, что твой князь! Мягкие перины не доведут до добра. Гляди за ним, Иван, я не верю тем, кто сладко ест да мягко спит.
А сверчки — два — поют в разных углах, задорно поют: «Завтра, завтра!»
Кусали блохи. Витька места не находил. Томило непонятное. Хотелось будто пить, а возьмешь кружку — только глоточек отопьешь. Ни рукам, ни ногам места нет. За окнами тьма, слыхать: кто-то ходит шарящей походкой. Кто? Может быть, это и есть посланец пустыни? Дед назвал пустыню смертью. Вот за окнами смерть! Витька укрылся с головой. Глухо теперь. Но прислушаешься: ходит!.. Витька прижался плотно к дедову теплому боку, а дед сразу обнял его большущими холодными руками.
— Не спится? — шепотом спросил дед.
— Я боюсь, дедушка!
— Ну, господь с тобой. Чего бояться? Бояться нечего!
— За окном ходит.
— Народ это ходит, не бойся. Это наши. Всем не спится. В этакие ночи не спят.
Хорошо под дедовым боком и не страшно. А в закрытых глазах плывут степи, хутора, дороги, летят лениво птицы, и слышно, как свистнул суслик. Вдруг — тррах! Витька испуганно открыл глаза. И разом почувствовал, что он один в комнате. Темно, душно, где-то свист и стук. Окна занавешены, но в щели лезут голубоватые прутья: свет. За стенами — шорох, хлопанье, вой.
Пришла!
Витька испуганно завыл, метнулся и, как был, раздетый, выскочил на крыльцо. Жаркий ветер ударил ему в лоб, в шею, пробрался под рубашку. А ничего страшного! Дед стоит поодаль, как черный столб, в черном, длинном, почти до пят, кафтане; ветер неистово чешет его длинную белую бороду, закидывает на плечи — то на одно, то на другое.
— Дедушка!
Дед оглянулся, и борода — белый флаг на черном столбе — затрепалась.
— Проснулся?
Дед зашагал к крыльцу.
— Пришла?
— Пришла, внучек, пришла, батюшка! Не избавил господь! Вишь, что делается! Засвистал свистень степовый!
Лошади у крыльца стоят, понуря головы, хвосты и гривы у них взъерошены, мечутся. Над степью вдали идут серые столбы, вышиной до неба. Сероватый туман везде видать, как облаками несется он. Солнце круглое, без блеска, вроде старый двугривенный. А ветер хлещет, хлещет.
Дед кричит, чтобы перекричать шумы:
— Иди одевайся! Нынче не поедем.
— Где же мгла, дедушка?
— А разве не видишь ветер-то с туманами?
А Витька-то думал: мгла — это живое, вроде старухи-пустыни. Только ветер, только туман, и еще — трудно дышать. Мутно-сизый ветер проносился над полями, ветер с пылью, мельчайшей, жгучей, пронзающей пылью. Так вот эта самая пыль? Папа рассказывал про нее Витьке. Сколько? Тысячи верст этот ветер — мутный и сизый — пронес эту жгучую пыль из далеких пустынь азиатских, чтобы сечь поля, сечь реки, сечь людей, скот, сечь все живое… Пустыня мстила людям.
Трескались губы, плакали глаза; не только у людей: у скота тоже; «пить, пить, пить», а в колодцах иссыхала вода, вот на глазах видно, как иссыхала!
Витька видел: взъерошенные птицы тревожно летали над полями, лошади стояли, грустно опустив голову, и огненный ветер рвал невидимыми пальцами их гривы, их хвосты. Еще Витька видел: лошади плакали — часто-часто моргали, из глаз их катились круглые, с горошину, слезы. И Витьке было не по себе от лошадиного плача, от взъерошенных птиц, от трудного дыхания, от жары… А дед как лег в комнате, так и лежал колодой, хрипел, кашлял, стонал, брюзжал, этакий колючий стал. И крикнул раз на Витьку сердито: