— Чтой-то я не разберу, кто с тобой пришел, Макар Спиридоныч.
— Ай не узнала? Это Силантий Ерофеич. Богатым ему быть.
— Да будет тебе, Макар, беду-то на мою голову накликать, — тенорком пропел Силантии, — бо-га-тым! Ныне богатому со свету беги.
— Хе-хе. Перевернулась жизнь. Это я так сказал, по старой памяти. Ныне надо говорить: «Не узнал, бедным быть». Вот будет к месту.
«Зачем пришли?» — опять тревожно подумала Катерина.
— Ишь до каких Лукьяна-то нету. Что ж он, кажний день так?
— Почесть кажний день поздно вертается. Бывает, и перед утром приходит.
— Знамо, дела-а, — опять пропел Силантии. — Ныне у таких, как Лукьян, только и дела. Башка. Первый человек на селе. А мы что? Мы в сторонке, нам знай молчи.
Те двое, что сидели у двери, — черные, не разобрать кто, — задвигались, закашляли, и кашель у них был такой, будто они кашлем хотели что-то сказать.
— Ты говоришь, перед утром приходит иной раз?
— Перед утром. Жду, жду, петухи другой раз пропоют, а его нет.
— И боишься, поди?
— Да ведь как не бояться-то? Все теперь на него лают. Все злобятся. Молю-прошу: «Брось будоражить. Аль тебе больше других надо?» Так нет, одно свое…
— Буеристый он у тебя. Ни свою, ни чужую голову не жалеет.
— Боюсь, как бы беды не случилось. Убьют, как в Литовке Васякина убили.
— Ну, это, положим, ты зря говоришь. Кто решится его убить? Всякому своя жизнь дорога. За Васякина двоих расстреляли. Жена, слышь, опознала, кто убил.
Один из черных кашлянул протяжно, и в его кашле Катерина услышала смех. «Высматривать пришли. Не убить ли собираются?» Она вспомнила: Макар-кожевник и Силантий больше года не разговаривали с ее мужем, после той бучи, когда Лукьян описал их как богатеев и отобрал хлеб…
— Хорошо ли вы… живете-то, Макар Спиридоныч? — спросила она, чувствуя, как слабеют от страха ее руки.
— Да ведь, ежели правду сказать, мы живем, как начальство велит.
— Хе-хе, — дребезжащим смехом засмеялся Силантий, — какая наша жизнь? Работать на других, а спать на себя — вот и весь сказ.
Черный у двери снова кашлянул протяжно.
— Что-то темно. Аль у тебя, Катерина, лампы нету?
Катерина дернулась было — хотела зажечь лампу, но тут же подумала, что при свете эти люди все высмотрят, и опять осталась стоять у кровати, покачивая ребенка.
— Народ-то теперь какой стал? Все лают, все грызутся…
— Да, это ты правильно, — подтвердил Макар, — народ изсвободился. Ныне никто никому не уважит.
Силантий стал закуривать. Закурив, он высоко поднял зажженную спичку, чтобы осветить избу. Но спичка скоро погасла. Черный опять кашлянул.
— Да ты бы зажгла лампу, Катерина. Что в темноте сидеть?
— У меня спиц нету, — с трудом ответила Катерина.
— А у нас-то на что? — с готовностью воскликнул Макар. — Давай-ка я зажгу. Где у тебя лампа-то?
Катерина молча положила ребенка на кровать, протянула руку к стене — там на гвоздике висела лампа.
Макар зажег спичку, встал возле Катерины. Длинный язык огня с копотью на конце поднялся от фитиля. Катерина привернула фитиль, надела стекло. Шорох толкнул ее посмотреть назад. Она обернулась. Оба черных — молодые незнакомые парни — приподнялись со скамьи и круглыми блестящими глазами осматривали избу. Они быстро, воровски посмотрели на окно и кровать и переглянулись. Задрожавшими руками Катерина повесила на гвоздик лампу. Когда она опять оглянулась, парни сидели, опустив головы, смотрели исподлобья. Ребенок заверещал на кровати. Катерина взяла его на руки.
— Да это чьи же парни-то? — грубо спросила она. — Я их чтой-то не знаю.
— А они тоже по делу к Лукьяну пришли.
— Долгонько что-то его нет, — хрипло сказал парень, — а нам-то недосуг. Может, в Совет сходим, там увидим?
— Что ж, пойдемте в Совет. Чего зря сидеть здесь?
Они поднялись, все четверо, размашисто надели шапки. Катерина опять заметила: парни цепко осматривают избу.
— Ну, прощай, Катерина!
— Прощайте!
— Ночь-то, ночь-то, самая волчья: ветер да темь, — сказал Макар и угрюмо усмехнулся.
— Верно! Самая волчья, — откликнулся парень уже в сенях.
Собака во дворе коротко и злобно пролаяла. Калитка хлопнула. Катерина, заперев сени, вернулась в избу и вслух пробормотала:
— Что ж это будет-то?
Ребенок верещал надоедливо. Катерина положила его в зыбку, надвинула басовики на ноги, накинула чапан на голову, вышла, чтобы закрыть окна. Ветер окреп. Он хлопал доской на крыше, порывисто ломил в ворота и забор, хлестал дождем со всех сторон. Собака выскочила из-под чеченька, повизжала, покружилась, пытаясь облапить; Катерина захватила из сеней два соломенных заслона, вынесла на улицу. Улица была темная, пустая. Сквозь дождь светился маленький огонек у Савоськиных — через двор. Другие избы стояли мертвые.