— Убирайтесь прочь сейчас же! Прочь! Прочь!
Девушка судорожно вцепилась в попа, помогла ему подняться, оба торопливо убежали за церковь. Солдаты хохотали.
— Белье пошел менять. В другой раз не придет.
Толчков соскочил с лошади и с биноклем в левой руке поднялся на ограду, правой держась за решетку. Рассвет уже был полный. Внизу правильными громадами лежал воспитательный дом, за ним — серая полоса Москва-реки, перечеркнутая мостами, и Кремль над рекой с игрушечным Царем-колоколом у подножия Ивана Великого. Ни одной человеческой фигуры не было видно ни на площади, ни у дворцов. Только в пролетах памятника Александру Второму мелькал часовой да на стенах между зубцами шевелились серые фигуры.
— Что видно? Что видно? — нетерпеливо спросил большеголовый фейерверкер-москвич, хотя простым глазом было видно, что Кремль пуст.
— Попрятались, дьяволы! — сказал Толчков, слезая с ограды. — А вот мы сейчас их пощупаем.
Прищуренные глаза у него засветились буйством. Он громко скомандовал:
— Первое орудие на пристрелку по Малому дворцу!
Пока он лазил на ограду, солдаты («номера») уже успели зарядить снятые с передков пушки. Фейерверкер проверял панораму.
— Первое орудие!.. Огонь!.. — отрывисто выкрикнул Толчков.
Длинная струя огня сверкнула молнией, пушка скакнула, гром грохнул оглушающе, позади с тонким звоном посыпались стекла галереи и церковных окон. С куполов и крыш сорвались стаи голубей и галок и судорожно заметались над городом, над рекой. Толчков смотрел в бинокль. Стена у кремлевской церкви Двенадцати апостолов закрылась пылью.
— Возьми правее! — повернулся Толчков к наводчику.
Орудие снова было заряжено. Толчков сам проверил панораму.
— Огонь!
Стена Малого дворца задымилась, в бинокль было видно, как куски штукатурки и камни плеснулись на тротуар. Красное пятно пробоины завиднелось над окном нижнего этажа. Прицел был найден.
— Беглый огонь из обоих орудий!..
Солдаты забегали — заряжали быстро, — оба орудия били вперегонки. Малый дворец весь закрылся пылью, словно загорелся. Из окон выскакивали люди, бежали вдоль стен. На площади между соборами у подножия Ивана Великого появилась пушка — за ее щитом прятались артиллеристы. Огонь мелькнул там, — Толчков неистово крикнул:
— Ложись! — сам присел за камни ограды.
В воздухе лопнул гром. Над оградой развернулся белый тугой клубок дыма, и по камням щелкнули пули.
— Ах, они так?.. — заорал большеголовый солдат-москвич. — Товарищ Толчков, ну-ка их катнем!..
И тут Кремль, дворцы, храмы, старина, «святыни» как-то сразу исчезли, уже никто не думал больше о них, — только остались люди, борющиеся не на жизнь, а на смерть. Белогвардейская шрапнель разрывалась точно над оградой и куполом церкви «великомученика Никиты, что за Яузой», — белые клубки дыма, похожие на кораблики, плавали в воздухе, — шрапнельные пули дождем осыпали и стены церкви, и камни ограды, сбивали ветки с деревьев, ранили двух лошадей, убили солдата в тот момент, когда он вынимал снаряд из зарядного ящика. И надо было точно следить, прятаться при выстрелах…
Отсюда оба орудия били по Кремлю тоже точно: снаряды рвались на каменных плитах у подножия Ивана Великого, у Грановитой палаты, и какой-то снаряд ударил в орудие, — от него скакнул прочь человек и упал (в бинокль Толчков видел), орудие встало боком, и никто к нему не подходил. Здесь закричали радостно:
— Подбили! Подбили! Ура!
С кремлевских стен работал пулемет, стреляли из винтовок, пули срывали ветви деревьев — вот здесь, прямо над головой, — били в стены церкви, звякали в окнах и в застекленной галерее. И солдаты уже добирались ползком к орудиям, к зарядным ящикам. От выстрелов гудело в ушах, все были сосредоточены, с упрямым выражением в глазах. И деловиты. В этот день вся Москва была полна пушечной и ружейной пальбой — и, кроме пальбы, ни Толчков и никто из солдат не слышали будто ничего. Но вот все тот же большеголовый фейерверкер-москвич крикнул:
— Толчков! Ты бы распорядился за обедом послать. Пора. Двенадцать часов.
— Откуда ты знаешь, двенадцать?
— А слышь, часы бьют?
Толчков прислушался. Раздельно, точно, неторопливо часы Спасской башни отбивали полдень, Были моменты — ахнет пушечный выстрел, очередной удар часов пропадет в громе, но потом опять точно, неторопливо: «дон, дон, дон». И, отсчитав двенадцать, часы заиграли… Они заиграли что-то Толчкову незнакомое — будто рассыпали звоны, беспорядочные и разноголосые, — так разноголосо и беспорядочно кричат перелетные стаи журавлей в небе осенью.