— Закуривай, дядя!
Иван поднес зажженную спичку к бороде, борода вспыхнула — и обожженного Ивана на легковом извозчике полицейский повез в больницу.
Когда через полмесяца Иван появился на пристанях, его мало кто узнавал: он был безбород, худ и желт, как яичница. В полмесяца он постарел на десять лет и работал куда хуже прежнего.
— Вот… сдохну скоро, все нутрё не годится, — пожаловался как-то отец.
— А кто виноват? Сам грешил, сам и кайся, — жестко, без всякой жалости сказала Матрена.
— Да-а! Са-ам! Много ты понимаешь! — забормотал Иван.
— А кто же? Я, что ли, вливала тебе вино в глотку всю твою жизнь? Сам, поди, лакал.
Иван посмотрел на нее свирепо. Прежде Матрена от такого взгляда заметалась бы, как мышь, а сейчас просто посмотрела на него через плечо, не вынимая рук из деревянного корыта, в котором она стирала тряпки. Иван подавленно молчал. Ему хотелось кричать и спорить: не только он виноват, что жизнь его пропала «не за понюх табаку».
— Сам… сам, — бормотал он, мучительно отыскивая, кто же в конце концов виноват.
К зиме Иван поправился. Однако прежняя сила к нему не вернулась. И он думал — виноваты тут новые порядки, запрещающие продажу водки: если бы ему пить столько же, как прежде, он был бы такой же сильный.
Месяцы и годы потянулась война. Мобилизации хлестали страну. Жизнь на Волге постепенно стала путаться. Не только молодые грузчики, но и пожилые уходили — угонялись на войну. Волга безлюдела. Пароходы подвозили к Нижнему запасных солдат, которые отсюда отправлялись дальше, на фронт, по железной дороге. Солдатские песни звучали грустно, как плач. И уже никто не верил в победу.
Когда в марте семнадцатого года докатилась в Нижний весть о революции и десятитысячной толпой сормовичи пришли с завода на Благовещенскую площадь — Семка Острогоров был в самой гуще толпы.
Он смотрел кругом точно проснувшийся. Что такое?
По какому случаю радуется весь народ? С восторгом и злорадством он смотрел, как по улицам вели арестованных полицейских и жандармов, вчера еще всесильных людей. Семен крикнул:
— Бей полицию!
На него оглянулись и остановили:
— Зачем бить? Их надо судить судом, а не самосудом.
В порту начались митинги. В длинных темных амбарах собирались грузчики. На первых порах речи им не давались:
— Это… как теперь… значит, мы вроде свободные граждане… то вот, значит, говори, ребята, как оно теперь и что.
«Ребята» — бородатые, огромные мужичищи, — как немые, беспомощно оглядывали друг друга:
— Вот ба… насчет прибавки. Хлеб-то стал дороже, а хуже. И морковь взять… ведь гривенник за штуку просят. Это думать надо!
— Верно! Давай прибавку!
Робкие митинги первых дней очень скоро сменились бурными собраниями вместе с судовладельцами.
Судовладельцы метались, как крысы, которым наступили на хвост, и сыпали словами, точно горохом:
— Да что вы, ребятушки, прибавки да прибавки? Это же разор всему судоходству. Кто нам будет кладь сдавать?
А здоровенные грузчики требовали:
— Прибавку давай!
Иван говорил дома, смеясь:
— Вот достукались жизни! Умирать не надо. Только выпивки маловато — самогон один…
А Семка хмурился и все оглядывался, не понимая, что кругом происходит. Он замкнулся, заугрюмел. Ему теперь шел двадцатый год, и мать собиралась его женить, советовалась с соседками, а те льстиво говорили:
— Такому молодцу невестушку можно подобрать первый сорт.
Раз вечером Семка пришел домой сердитый, — мать захотела развеселить его и заговорила о хваленой невестушке. Семка посмотрел на мать и сказал небывало грубо:
— А ну их, твоих невестушек.
Мать от испуга уронила блюдо.
— Да это что с тобой, бессовестный? Матери такие слова?
Семка махнул рукой.
— Учила бы ты меня, когда надо было. А бабу себе я и сам найду.
— Как учила? Ты про чего говоришь?
Угрюмо и зло Семен сказал:
— Хожу как дурак. Люди про книжки говорят, про газеты. А я всему чужой. Ну? Даже читать вы меня не научили. Тоже родители называются!
— Ай, батюшки! Ай, родимые! Да нешто я тому виной? Не виновата я, прости Христа ради. Я тебе для училища башмаки купила, а отец пропил.
— Дать бы этому отцу раза́ хорошего! — пробурчал Семка, и лицо у него стало жестоким.
Мать даже испугалась: «Пожалуй, отколотит отца, не дай бог!» Когда отец пришел, Семка поспешно оделся и ушел, не сказав ни слова.