— У, коршунье! Налетели? Почуяли?
Витька не знал, куда девать себя от тоски. Забивался в дальний угол сада, лежал на песке, думал. Вечерами, на закате солнца, белые горы вдали горели розовым светом. Тогда Витька вспоминал о змее, пустыне, и сердце сжималось от тревоги за деда. Он шел в залу, к деду. А там всегда кто-нибудь торчал, и не поговорить с дедом по душам.
Дед дышал хрипло, с трудом. Увидит Витьку, губы у него зашевелятся, зашипит дедов шепот:
— Живешь?
Словно старые часы, что были у деда в саду.
— Живу, дедушка!
И еще хочет, хочет что-то сказать, борода вот так и ходит ходуном, а не может, только махнет рукой безнадежно… Однажды утром рано Фимка разбудила Витьку:
— Иди, дедушка зовет!
Витька испугался.
— Умирает?
— Ну, там увидишь!
Полуодетый, Витька побежал в залу. Около дедовой кровати стояли отец и Филипп. Филипп держал в руках старинную икону Спаса — любимую дедову икону.
— Вот пришел, — сказал папа.
Дед повернул с трудом голову, глянул на Витьку, шевельнул рукой:
— Дай-ка!
Филипп подал ему икону.
— Подойди… Вот… господи… благослови!
Он с трудом взял икону, с трудом приложил ее к губам Витьки, ко лбу.
— Возьми… береги… мое благословение… тебе… милый мой…
Слезы потекли из глаз деда. Витьке стало жалко-жалко деда.
— Дедушка, не умирай! — закричал он.
И зарыдал. Папа взял его за плечо, повел из угла.
Успокоившись, он опять пошел к деду. И удивился: дед говорил ясным голосом!
— Ива-ан!
— Что, папаша?
— Витьку-то за Волгу направляй. Наши капиталы там.
— Само собой, папаша! Теперь все обозначилось.
— И потом…
— Что, папаша?
— Витьки здесь нет?
— Здесь!
— Витька, выйди на минутку отседа!
Витька покорно за дверь, а чуткому уху слыхать все: каждый дедушкин стон.
— У Зеленовых девчонка растет, Лизутка. Видал? Самая под рост Витьке. Ты правь их. У Зеленовых путь вместе с нами, за Волгу. И богатые… Сила к силе — не две, а три силы.
— Ну, папаша, это еще рано. Ему только десять лет.
— «Рано, рано», — заскрипел, задразнил дед, — тебе все рано; ты должен заранее все обдумать. Правь, тебе говорю!
— Хорошо, папаша, только это больше бабье дело.
— А-а… бабье… Гляжу я на тебя: плохой ты соображатель, Иван! Разве можно бабе доверить это?
— Испокон веков бабы сватали.
— Сватали, когда мужики указывали… Разве сама баба что может понять? Знамо, я и с бабами поговорю. Ну, только ты гляди сквозь. Позови Ксенью…
Отец прошел мимо Витьки поспешно, потом вернулся, а за ним торопливо шла мать. Дверь затворили плотно. Витька не мог понять: почему это о Лизутке Зеленовой заговорили? Он вспомнил ее вздернутые белые вихры: за них очень удобно дергать. Раз были в гостях. Витька дернул: Лизка закричала, высунула, дразнясь, язык… Витька подергал еще, посильнее. Лизка заплакала в голос. Прибежали взрослые.
— Ме-ня Вить-ка-а-а….
— Ты что ее обижаешь? Вот так жених! Ничего еще не видя, а невесту за волосья!
Витька возмутился:
— Какая невеста? Она маленькая, а я большой.
— Ишь ты, или другую себе подсмотрел?
Витьке тогда было шесть лет, а Лизутке четыре.
И вот теперь дед, умирающий, — вот стонет, вот плачут кругом, и попы, что ни день, лезут со своим ладаном, — а вспомнил о Лизутке. К чему это?
Когда отец со слезами на глазах вышел из залы, Витька хотел спросить его и застыдился. Да и видно: некогда было, отец торопил Храпона, Петра:
— Скорей, скорей поезжайте!
В доме забегали, захлопали дверями. Кто-то сказал:
— …Умирает.
Витька вбежал в залу. Дед почти сидел, высоко обложенный подушками. Он был спокоен, суров, только грудь у него ходила ходуном. Филипп дал ему в руку зажженную свечу, а на одеяло перед дедовым лицом положили большой кипарисовый крест. Витька заплакал в голос. Вдруг чей-то другой голос, странный и никогда не слышанный, заплакал над Витькиным ухом. Это плакал папа.
Потом торопливым шепотом говорили в зале попы, запели, зачитали. Дедушка ловил ртом воздух, склонился на подушку, свеча выпала у него из рук. Филипп поднял, опять вложил свечу в руку, но дедовы пальцы уже не сгибались. Попы запели все разом — строго и торжественно. Папа упал перед кроватью ниц и заплакал пронзительным тенорком. Потом заплакали женские голоса рядом — завопили, заглушая пение. В залу лезли черные старухи, бородатые старики, — все со свечами в руках, — пели, присоединяясь к пению попов и всю залу заполняя голосами — резкими, торжественными. И так долго вопли глушили пение, пение глушило вопли. Филипп положил деда удобнее, сложил ему руки на груди и, крестясь широко, поклонился трижды в землю. Чьи-то руки взяли рыдающего Витьку, повели из залы.