Ночь тихая. Зеленоватые тени на небе. Пищат комары. В траве кричит дергун.
И чудилось: кругом ходят разбойники, сеют страх.
Утром, при солнце, Витька не любил разговаривать с дедом — он не верил, что этот морщинистый, ссохшийся старичишка мог говорить про разбойников, про конокрадов. Нет, ночью был другой Николай!
В сенокос все луга ночью загорались кострами, песнями, смехом. А днем везде пестрые бабьи платки, пестрые крики. Вечером у мельницы толпился народ.
Отец прискачет измученный, прискачет на узкой пролетке. И все такой же крикливый, шумный.
— Ну, Робинзон, как дела?
— Ничего.
— О, да ты вырос!
— Вот бегает всеми днями, — жаловалась мать, — прямо не угляжу за ним.
— Пусть побегает.
— Ты гляди, как исцарапался он. Руки-то все исковерканы.
— Какой же это мальчишка без царапины?
— И грязный весь, и одежда на нем словно горит. Только вчера дала ему штаны новенькие, а ты гляди, на что похоже!
— Мама, это я с дерева упал.
— Вот и по деревьям лазит. Внуши ты ему, Иван Михайлыч!
— Ну, по деревьям! Это греха нет. А вот ты скажи, не много ли он спит? Вот это грех! А штаны я ему новые куплю. Вишь, как он загорел. Молодец!
— Боюсь, как бы не утонул.
— Мама, я же плавать умею…
Отец хохочет:
— Хо-хо-хо!.. Знай наших! Ну, как же твой Робинзон?
— Я, папа, не хочу быть Робинзоном.
У отца сразу выросли глаза и открылся рот.
— Почему же?
— Я хочу с людьми жить.
Отец грянул хохотом:
— Хо-хо-хо!
— Так, брат, так! Это ты правильно. Значит, черепок-то варит. Верно! Без людей какая жизнь? Гляди вот, гляди в оба! Все оследствуй и проверь. А ты, мать, говоришь: штаны-ы!.. Ты вот гляди, — он похлопал Витьку по лбу, — а штаны — самое пустяковое дело. Ай да Витька! Так не хочешь в Робинзоны? Это верно ты. К людям иди. К себе их тяни. Сам работай до упаду и их заставляй работать до упаду. Чтоб кипело-горело. Вот! Воюй. А то — Робинзон!..
Витька не понимал, почему так расшумелся отец. Он глядел в его смеющиеся глаза, на размашистые руки…
— Тут что главное? Главное — сам. Двенадцать лет ему, а он — не хочу быть Робинзоном!.. А про штаны, мать, ты забудь!
— Испортится он.
— Он? Ну, это мы поглядим! Андроновы пока не портились.
К августу потянуло в город. Теперь он столько знал, столько испытал, — есть порассказать о чем. Он словно чаша переполненная.
Опять осень, опять зима. Училище, дом, каток, товарищи, книги, драки на широком училищном дворе. Этой зимой отец и мать ездили в гости. Гости бывали у них, но Витька одичал на хуторе, прятался от гостей, сидел в своей комнате, и далеко за полночь у него горел свет.
— Ты у меня волчонком становишься! — сердился отец.
— Я волчонком не буду, папа, я буду Жильяном.
— Жильяном? Это еще что такое?
— Моряк такой был, Жильян.
— О! Надо поглядеть! Ты мне почитай. Только вот как же с Робинзоном-то?
— Робинзоном я не буду. Я же сказал тебе.
И вечером отец приходил в Витькину комнату — в туфлях, в жилетке расстегнутой, толстый… Садился в уголке.
— Читай-ка!
И Витька чуть гордо читал «Труженики моря».
Отец мычал одобрительно:
— Верно! Вот таким надо. Что задумал, тут хоть тресни, а чтоб по-твоему было. Работай, кипи, гори! Вот! А мошенников вешать надо. Этого бы Клюбена, например! Так ты Жильяном будешь?
— Жильяном, папа!
— Хо-хо-хо! Это здорово! Вот это я одобряю! И море перед тобою, братец ты мой, огромнейшее — пустыня-то наша. Чем не море? Вот завоевывай!
И вдруг спохватился:
— Расти, что ль, скорее ты, Витька! Помощника мне надо.
— Папа, я уже большой.
— Большой, да не очень. Годика через два пущу тебя в дело.
И после этих вечеров отец стал звать Витьку Жильяном.
— Жильян, иди-ка обедать!
— Жильян, к тебе товарищи пришли!
Мать возмущалась:
— Что это ты, Иван Михалыч? Аль забыл, как его крестили? Нехорошо это, Витенькина ангела обижать.
Отец только хохотал.
— Чего ты понимаешь, мать? Тут дело высшее, не твоему уму тут рыться. Твое дело — попы да монахи, а наше дело — война.
Витька смотрел на мать и боязливо, и свысока. Мать поджимала губы:
— Ну ж, война!..
— Вот подрастет, вот посмотришь, какой сын у меня будет…
И хлопал Витьку по плечу. А Витька вечерами, посматривая в маленькое ручное зеркальце, тянул углы губ книзу, чтобы походить на Жильяна, у которого «углы губ были опущены»; морщил брови, чтобы над переносьем была складка, как у Жильяна; долго махал руками и щупал мускулы: не такие ли они напружистые, как у Жильяна? Он хотел быть сильным, смелым и ловким.