В комнатке было душно, жарко. А отец все говорил, и казалось: жар идет из его рта, от раскаленных слов.
Так вот на каждом хуторе отец орал, стучал ногами, сыпал зуботычины. А Витька ждал: кто же даст сдачи отцу? Стыдно было: бьет больших. И страшно чуть. Но никто никакой сдачи. Все этакие испуганные, с заискивающими улыбками… Вот тебе разбойники! Может быть, это только в речах — разбойники, а на деле — куры?
Когда объехали хутора, вернулись в Цветогорье, мать кудахтала, радовалась, Витька почуял себя большим.
Мать:
— Милый ты мой, сыночек ты мой!
А Витька:
— Будет тебе, мама!
Ему совестно было. Что он, маленький — целовать его при всех? Ну, поздоровались, и будет. А то…
— Сейчас я. Вот дело справлю…
Отец мигал левым глазом, хохотал беззвучно.
— А сынок-то у меня! Гляди, не чмокун, целоваться не любит. Герой!
И по плечу мать — щелк!
— Всю дорогу верхом. Хо-зяин растет!
— Не сглазь, старик!
— А-а, сглазь! Чего ты с бабьими глупостями лезешь? Разве такого сглазишь?
Витька обошел комнаты. Как потускнели они и какими маленькими стали! К шири, просторам привык глаз — и все здесь съежилось, было странно. А сладкие материны слова после отцовских криков были приторны. Хотелось хмурить брови и говорить басом.
Вышел опять в столовую, где мать сидела с отцом, и отец уже второй пот пускал: пил чай — ворот расстегнут, волосатая грудь виднеется; от пота волосы стали вроде вороньего крыла.
Мать не удержалась — к Витьке, целовать.
А тот холодно отвертывался от ищущих губ. Хотелось ему вытереть платком щеку возле уха, где мать поцеловала.
Подумал:
«Да что за нежности, ей-богу?»
Но не сказал: еще робость была с матерью. Лишь басом, сурово:
— А когда, папа, на мельницу?
Он с удовольствием увидел, как испугалась мать.
— Опять уедешь?
— А как же? Дело. Нужно.
Отец счастливо засмеялся.
— Ну уж, не пущу! — решительно сказала мать.
Витька холодно посмотрел на нее.
— Как это не пустишь?
— Очень просто: сиди дома.
Витька презрительно засмеялся:
— Вот новости!
Мать чуть не заплакала. Тут и отец вмешался:
— Посмотрю я, Витька, на тебя, очень ты шикуешь. Мать, знамо, соскучилась. Ты не больно спесь напускай на себя.
Витька покраснел.
— Да что же я? Я так. Ты ж сам говорил мне: дела. Ну, так напрасно чего сидеть?
Витька помнил: Жильян был всегда суров.
Конец лета — жнитво и уборка — он прожил на хуторе за Маяньгой; мать была с ним (привязалась): приехала вместе с отцом, но тот прожил три дня, собрался на дальние хутора. И, уезжая, говорил Витьке при матери:
— Ну, сынок, гляди в оба! Ты остаешься вместо меня.
Витька еще вырос на целый вершок.
«Вместо меня!»
Это говорит отец — Иван Михайлович Андронов. Как не закружиться голове? И закружилась. Когда жнецы пришли жаловаться: «Голодом морит нас, идол проклятущий, в солонине черви по пальцу!» — и стояли злые, с тоской в глазах, Витька закричал на приказчика, на приказчика Василия Мироновича, как на жулика последнего:
— Выдай им хорошей солонины!
Приказчик ушам не поверил. Должно, думал: «Уже лает, щенок?»
А сам говорил:
— Нельзя-с, Виктор Иванович, народ и это сожрет. Чего ему сделается? Привыкнет.
Бабы орали:
— Да ведь червяки-то по пальцу! Сам жри, толстопузый охальник!
Приказчик презрительно кривил губы.
— Поглядела бы в пузе-то у себя: там червяки не по пальцу, а по сажени целой… Дура!
Но Витька настаивал:
— Выдай!
Тогда приказчик сходил к хозяйке — Витькиной матери. И та, как узнала про червей по пальцу, сказала:
— Выдай хорошей…
— Слушаю, Ксения Григорьевна, воля ваша, ну, только я не в ответе. Приедет Иван Михайлович, он все разберет.
И Ксения Григорьевна не знала, как быть: боялась вмешаться в мужское дело. И только Витька настойчиво кричал:
— Без разговоров! Выдать сейчас же!
И глаза у него были круглые, а возле крыльев носа дрожали две морщинки, как у отца, когда он рассердится.
Витька видел: когда бабы и мужики увозили пахучую солонину (чуть лучше той), они смотрели на него заискивающими глазами.
— Спасибо тебе, лебедик, выручил. А то живоглот маханом кормит…
А дня через два приехал отец, долго ходил с приказчиком, разговаривал тихонько, тот объяснял что-то и разводил руками… Отец позвал Витьку.