Реалисты готовились к декабрьскому ученическому вечеру, на который каждый мог пригласить знакомую гимназистку.
Пронин и Смирнов были избраны распорядителями от класса, им инспектор передал билеты. И вот Пронин, громко так, при всем классе:
— Авинов, ты берешь?
— Андронов, ты берешь?
Витька вдруг покраснел малиной и ответил басом:
— Беру.
Товарищи захохотали.
— Ну, как же? Обязательно берет! У него зазноба.
— Никакой зазнобы нет. Я двоюродной сестре отдам.
— Врет! Ей-богу, врет! У него нет двоюродной сестры. Врет!..
Виктор вспыхнул:
— Не ваше дело! Кому хочу, тому и отдам. Балбесы.
— А вот мы поглядим на твою двоюродную сестру.
— И поглядите.
Момент — у него блеснула мысль отказаться от билета: зачем он? — но взял.
И вот — вечер мук, дни мук, дум.
Дерюшетта, где ты?
Он — Жильян — не имеет своей Дерюшетты. Его имя никто никогда не писал на снегу пальцем, не смотрел на него с лукавой улыбкой. О, Жильян, жить тебе, бороться только ради Дерюшетты. Но где она, кто она?
В эти дни — немногие до вечера — он почуял страшную пустоту. Нет Дерюшетты. Лиза Зеленова? О ней он думал с ненавистью, помнил ее белые вихры, розовый язык, дразнящийся, года два назад видел ее на улице: она в гимназическом платьице шла через мостовую — тонконогая, голенастая, костлявая, лопатки вздымали платье. Она была выше его. Вихры белые спрятаны были под коричневой шляпкой. Ну какая это Дерюшетта? Вспомнит Виктор о ней — у него под ложечкой похолодеет от смущения и ненависти.
— Ты, Виктор, не захворал?
Отец смотрел на него с тревогой.
— Нет, папа, я здоров.
— Словно ты бледнеть стал эти дни.
Тут мама на выручку:
— Уж ты, отец, не накличь болезнь, с тебя хватит. Отчего ему болеть? Еда у нас, слава тебе, господи…
— У, гусыня, тебе бы только еда! Не в еде дело бывает.
— Нет, папа, я здоров.
И покраснел. Если бы папа да мама узнали, что мучает Витьку!
Нет, нет, нет Дерюшетты!
И час или два спустя — в этот вечер — Витька, запершись в комнате (а никогда не запирался), открыл последнюю страницу общей тетради и написал:
Слезы закапали на страницы тетради, на руки, все странно зарябило, — ой, сколько лет Витька не плакал! — пятнами мокрыми расплылись по бумаге. Это были стихи, полные отчаяния. О, Дерюшетта, где ты?
На столе лежал пригласительный билетик — словно паспорт Дерюшетты. Сквозь слезы глядел на него Витька. Вот паспорт есть, Дерюшетты нет.
Он задыхался, перо скакало по бумаге, слезы лились…
И, заглушая рыдания, он упал на диван.
И все дни потом он ходил вялый, ничто не было мило ему — ни книги, ни уроки, ни товарищи. В общей тетради, на последних страницах, прибавлялись все новые и новые стихи.
А в городе уже говорили про вечер. И папа узнал. За обедом раз, уже накануне вечера, посмеиваясь, спросил:
— Кому ж ты свой билет послал?
Ровно нож в Витькино сердце.
— Никому.
Мать сладко улыбнулась:
— Ты, Витенька, пошли Лизочке Зеленовой.
— Никому я не послал, я изорвал его.
Брови у отца далеко залетели на лоб — удивился.
— Изорвал?
— Да, изорвал.
Отец покачал головой сожалительно.
— Эх ты, верблюд!
Витька покраснел, уткнулся в тарелку, молчал. И после обеда сейчас же побежал в комнату и спрятал билет в старенький учебник географии Смирнова — часть первая, оставшийся еще от первого класса.
Но на вечере был. Все, все видел. Реалисты все в черных мундирах с золотыми пуговицами, тугими воротниками. И Витька был в мундире. А гимназистки — в белых передниках, обшитых кружевами, в коричневых платьицах, и епархиалки — в зеленых и бордовых платьях и в белом — такие недоступные, прекрасные. Пытливыми глазами Витька смотрел на них. Где Дерюшетта? А, вот эта белокурая, с толстой косой, румяными щеками. Из-за спин гостей, сидевших на стульях, он смотрел на нее. Шестиклассники, семиклассники читали стихи собственного изготовления, читали Пушкина и Лермонтова, один пиликал на скрипке, трое пели. Потом хор, потом струнный оркестр, но спроси Витьку — он не сказал бы, что было. Он видел только толстую косу, только пунцовые пухлые губы.
Кто она?
Говорили, что один билет послан дочери предводителя дворянства — князя Турусова. Может быть, это она, княжна Турусова — Дерюшетта?