Потом, под звон великопостный, тягучий, идти по улицам долго и чуять пробуждение весны — жизни новой, чуять щеками, всей грудью. «Жильян, Жильян, Жильян». Уроки медленно — это работа, а работа была святым делом для Жильяна. К ней Виктор относился по-взрослому. И, может быть, только поэтому опять теплота прежняя на момент обволакивала его сердце, когда математик с довольной улыбкой бросал:
— Вер-рно, Андронов! Вот золотая голова!
Или француз:
— Се бьен, мон брав анфан!
И даже немец, сухой-пресухой, кривил губы в улыбке:
— Гут, гут, гут!
В перемены он ходил один — по протоптанным узким дорожкам уходил в сад, чтобы не быть на шумном дворе. Но скоро Барабан отравил:
— Напрасно уединяетесь, Андронов! Я знаю, что вы курите, но не могу уследить…
— А вы не следите, Петр Петрович! Я не курю.
— Зачем же ходить вам так далеко по саду?
— Мне так нравится.
— Смотрите, Андронов, я вас поймаю.
— Не поймаете, Петр Петрович! Я не курю и не буду курить, вероятно, никогда. Так что ваше драгоценное внимание лучше направить на что-нибудь более полезное.
Барабан ушел, но с того дня Виктор заметил: за ним ходили Барабановы глаза. Это злило. Но два часа — улица, полная света, домой. Опять книги, одинокие думы, одинокие прогулки по пустым окраинным улицам и работа до полуночи.
Так проходил день. Виктор думал: он взрослый, он боец, вот его крепкое тело, вот его сильная воля, вот его острый ум. Придет время — он двинет на борьбу с пустыней. Тогда к нему придут богатство, слава, и тогда — Дерюшетта, настоящая.
«Победит тот, кто умеет ждать терпеливо». О, Жильян!
О своем поступке Виктор думал с отвращением, ругал себя:
«Фанфаронишка несчастный! Разве же такое мог сделать Жильян?»
На пасху пришло примирение с отцом.
— Вижу, ты исправился. Ну, быль молодцу не в укор.
В этот вечер говорили долго-долго, как после большой разлуки.
— Вот еду, новый хутор завожу, аж под самым Деркулем. Десять тысяч десятин у казны купил. Целина, ковыль — вот. После экзаменов туда тебя.
Виктор угрюмо сказал:
— Ты как-то говорил маме, что Зеленов скупил всю землю под Уралом.
— Верно, брат! Такие Палестины захватил — уму помраченье. Хапуга мужик!
— Значит, мы отстали?
— Ничего не сделаешь. Он оборотистей. Вот подрастешь, тогда мы вдвоем с тобой ему покажем кузькину мать. А впрочем, нам он, кажись, не опасен.
— Почему не опасен?
— Да дело-то такое…
Отец хитренько засмеялся. Виктор вспыхнул, поняв.
— Я тебя прошу, папа, без глупостей!
— Ого? Это ты отцу? Здорово!
— Ты меня извини, папа, но я уже не маленький.
Отец опять засмеялся. И вдруг стал серьезный, погладил бороду.
— Да, но ведь это же дедов завет.
Дерюшетта и голенастая Лизка… разве можно? Есть ради чего бороться!
Витька скривил презрительно губы. Отец посмотрел на его губы и забрюзжал:
— Э, глуп ты еще, Витька! Лизка — первая невеста в Цветогорье. И баба из нее выйдет за первый сорт, а ты морду воротишь. Ну, да что там толковать! Дурак ты, и больше ничего.
Отец окончательно рассердился.
— Все же, папа, хоть я и дурак, а я думать не хочу о Зеленовых!
— О, ай лучше найдешь?
Виктор ответил твердо:
— Найду лучше.
Отец захохотал:
— Это вот по-нашему! Это вот верно! Лучше? Валяй, сынок! Ж-жарь!
Здоровенной лапой он похлопал Виктора по плечу. И опять серьезный:
— Так, все же хорошо объединиться: сила к силе, а простору, брат, многое множество. Не надо поодиночке, гурьбами надо, гурьбами! Это самое лучшее. Я думаю, в последствии времени все капиталы объединятся и вместе заработают. И-и, каких делов наделают! Главное, брат, просторов много, и зачем капитал капиталу на ногу будет наступать? Вместе их надо, сукиных детей. А? Как ты думаешь? Хо-хо-хо!
И опять от серьезного тона он пошел в хохот и от хохота — в серьезность.
— А то ты фордыбачишь. Знамо, ум-то у тебя еще молодой, вроде теленка, бегает, загня хвост, а что оно и к чему оно — не может обмозговать. Тут, брат, все надо на прицел брать. Взял — и пли!
Когда он — шумный, размашистый — ушел, Виктор сказал вслух, обращаясь к двери:
— Все-таки Лизка — не Дерюшетта, и никаких разговоров!
И засмеялся.
После экзаменов, не отдыхая, Виктор кинулся в работу. Верхом на Галчонке, в тонкой парусиновой рубашке, в белой фуражке, скакал он по степным дорогам, один, через Синие горы, и казалось — не будет конца дороге. Степь была бесконечной, небо над ней и Виктор на Галчонке маленький; он сам сознавал, будто со стороны видел: он букашка, потерявшаяся в просторах. А воздух — весь чистый, дыханием трав напоенный. Хотелось петь, кричать: