— Мы поборемся!
Уже были приятели у него в селах и хуторах, его встречали ласково и кланялись низко.
— Вот он, хозяин-то молодой!
Он чуть смущался, но сознание, что он — сила, бодрило; он приучался смотреть на себя по-особенному — на богатыря сильного, которому все можно, все дозволено. И на своих хуторах он разговаривал властно с приказчиками, ходил по полям, расспрашивал. Откуда-то у него появился такт — не переступить меру. А было ему лет только шестнадцать. Должно быть, отцовское брюзжание в зимние вечера где-то, как-то укладывалось.
Отец возился с новым хутором — на Деркуле. Виктор ездил туда раз, вначале только, видел, как могучие лемеха вздымали целину, мяли ковыль, цветы и травы, во веки веков колыхавшиеся здесь под ветром пустыни. Степь кругом была бескрайней. И было чуть жутко смотреть на кучку людей, быков, лошадей, копошившихся в этой бескрайности. Среди необозримых зеленых трав — вдруг черная развороченная земля, будто рана на молодом, пышущем здоровьем теле.
А уже мужики с корявыми руками копали в стороне над долиной ямы — ставили столбы: здесь должен вырасти дом, сараи, амбары. Здесь встанет забор. Забор…
Это и чуть страшно и вместе интересно. «Культура начинается от забора». Виктор видел: отец приходил в раж. Он кричал, бранился, понукал, кипел. Или брал Витьку за руку, вел на пашню, говорил приглушенным голосом:
— Ты погляди, какая земля. Это же золото черное. Понял? Золото! Ты понюхай. Да тут такая белотурка взойдет, ахнешь! Или переродом засеем. В один год все расходы окупим. Вот увидишь!
Виктор ходил вокруг пахарей, плотников, смотрел, примерял — тогда, впрочем, редко, — покрикивал, подбадривал. И, намаявшись за целый день, засыпал в палатке сном пружины, на время отложенной в сторону. А вставал с зарей, когда на степь летели предутренние тени и ветерок, кричали птицы; видел, как на стану просыпались продрогшие за ночь люди с синими лицами, скрюченные; с тяжкими вздохами поднимались волы, отдохнувшие, но отяжелевшие за ночь. А в стороне уже дымился костер — дым тянул низом, — и кипели на нем три котла с жидкой кашицей. Отец уже кричал:
— Живо, живо, ребята!
Он уже успел сходить куда-то, и сапоги у него были мокры от росы.
Потом ветер стихал, дым выпрямлялся, птицы орали оглушительно, из-за темного далекого края поднималось солнце — сперва огромный красный эллипсис («вроде утиного яйца»), будто стоял момент неподвижно, потом расправлялось, круглело, уменьшалось, из красного золотело, ярчело и, оторвавшись от черной земли, начинало сиять ослепительно.
Тут отец приходил в исступление:
— Живо, ребята, кончай завтрак! Солнце столбунцом пошло.
И первый садился верхом на Серка — здоровенного сытого жеребца. Новый приказчик Суров — плут, как все приказчики, — скакал за ним на пегой кобыле Машке. За ними тянулись быки к оставленным далеко в степи плугам.
Когда обогревало, отец возвращался на стан, и Виктор видел, как плотники и землекопы начинали быстрей поворачиваться на работе.
— Видишь? Во-о-он маячит бугорок — это все наше. За бугорком еще версты две. Здесь вот построим амбары, а здесь вырою колодезь. Как ты думаешь, будет вода?
Тут подрядчик вмешался:
— Обязательно должна быть, Иван Михайлович! Самое водяное место.
— Так вот. Эти места под пшеницу, а эти вот, — он поворачивал лицо и руку, протянутую в другую сторону, — подсолнухом. Чтоб, брат, ни клока не пропадало. Всей земле дело дадим: пусть не барствует.
И подмигивал самодовольно.
— Ты как об этом понимаешь? Гляди вот. Мы — делатели хлеба. Народ, можно сказать, самый нужный. Кто без хлеба обойдется? Никто. Хлеба нет — жизни нет. Значит, мы даем жизнь всему краю.
Говорил шумно и долго. А Виктор восхищался молча. Ему казалось: отец — царь, вот показывает на свои владения, а он, Виктор, он царевич.
Иногда отец орал на рабочих, десятника, приказчика, орал оглушительно, грозил нагайкой, раз даже ударил работника, у которого сдох вол; Виктор сцеплял зубы, злился на крики.
Через неделю отец уехал и взял с собою Виктора. Опять — хутора, степи, просторы. Отец в одну сторону, Виктор — в другую.
Отец:
— Посматривай там… Ты хозяин.