Отец скорчил сиротливое лицо.
Ну, тут мать вмешалась — она всегда вмешивалась непрошено:
— Уж ты бы не богохульствовал.
Отец вдруг стал серьезен и покачал головой с укором:
— А-а, и чердак же у тебя, мать!
— На чужой стороне будет он. Вот ты посмеешься здесь над попами, а он там и совратится.
— Не совратится. Чтобы Андроновы совратились? Никогда! Голову на отсечение даю.
Виктор глянул на отца с улыбкой, а тот его по плечу лапой — бух!
— Верно, что ли, сынок?
— Верно, папа!
— Тащи эту самую стервецкую науку, в степь тащи. Наука что пушка, мы пробьем стены каменные. Воюй только.
И вдруг шепотом:
— Ты думаешь, я не видал, как ты Зеленовым завидовал? Видал, брат, и все знаю. Пускай сейчас Зеленов впереди нас, а все же сила за нами. У Зеленова кто на подмогу идет? Только приказчики да девка, а девка — гибель капиталу. Девки — не люди, козы — не скотина. Девке только приданое готовь. Она — негодящий товар, сбывай с рук. У Андроновых и капитал есть, а главнее всего — молодая голова идет. Верно?..
— Уж больно ты, Иван Михалыч, шумный! — укоризненно сказала мать.
— Вот, — отец показал пальцем прямо в лицо матери, а глазами уперся в лицо Виктора, — вот они, бабы! Ну, что они могут понимать? У ее отца два миллиона было, когда я ее брал за себя. Прокудин богатей был, по всей Волге гремел. А теперь где Прокудин? И не слыхать. На нет сходит. А почему? Потому: было пять дочерей и ни одного сына. Дочь что? Это вроде язвы. Не-ет, мы не таковские…
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
I. За наукой
Андронов и Краснов приехали в Москву в хороший вечер, когда весь огромный город был переполнен предпраздничным звоном в канун второго спаса. А Виктору казалось: Москва радуется его приезду. Какие улицы и сколько в них народа! И какие дома! И какая суета! Мысль моментами невольно улетала назад домой, в Цветогорье. Там — глушь, непобедимая лень, лишь в мечтах и работе избывалась скука длинных уездных вечеров и дней, а в Заволжье — бескрайняя пустыня, тишь, перелеты диких птиц…
Зачарованные Андронов и Краснов ехали от вокзала до гостиницы, что на Бронной (туда им был дан адрес), и поминутно оглядывались по сторонам. Краснов восхищался вслух:
— Вот это здорово! Куда нашему Цветогорью! Го-го-го! Извозчик, это чей дом? Не знаешь? Что ж ты, братец! Или в Москве недавно? Дом такой замечательный, а ты не потрудился узнать, чей.
А Виктор упорно молчал, подавленный и восхищенный.
В тот вечер, едва умывшись, они побежали на улицу, сперва в Кремль, в старинные соборы. История и романы, прочитанные дома, в Цветогорье, прежде мертво говорили об этом Кремле, об этой Красной площади и Лобном месте. И Кремль, и Красную площадь, и Лобное место можно было только представить. Теперь вот они, вот здесь, вот она, настоящая тысячелетняя Россия! Кремлевские кровавые бунты, и торжественные шествия, и ненависти, и любви, и все тени прошлого, что бродят в полумраке соборов.
Краснов все одобрял, похлопал одобрительно Царь-пушку по боку, сказал:
— Вот она, матушка! «Кто Царь-пушку повернет?» Ку-да! Не повернешь!
Бродили до поздней ночи. Утром — рано, при звонах тысяч гулких колоколов — вскочили оба и, как были, в белье, неумытые, растрепанные, отворили окно, слушали, сраженные незабываемой, единственной в мире музыкой. Опять улицы, народ, невероятные дома, причудливые церкви, купола, похожие на луковицы, с крестами на цепях…
И днем, глянув на Москву с колокольни Ивана Великого, на это море куполов — золотых и синих, на зеленые, красные, темные крыши, белые и пестрые стены, на зелень деревьев, на причудливые кремлевские стены и башни, на голубую реку, на мосты, они переглядывались молча и восторженно, два волжских дикаря.
— Одобряешь? — засмеялся Виктор.
— Ого, даже очень одобряю! Вот оно наше — Россия. Да, братец мой, это та-ак! Но ты заметил? Сколько ни ходили — никого знакомого. Людей много, а своих нет. Или все свои?
Виктор подумал: «В самом деле, ни одного знакомого лица. А народу — тьма». И почувствовал холод в сердце: «Вот она, пустыня!»