Виктор прочел:
«На оборудование кабинета сельскохозяйственной экономики принято двести рублей. Профессор Лихов».
Еще четыре дня Иван Михайлович прожил у сына, ходили оба по залам академии, по дворам, хлевам, где скот, склады, хранилища. Отец пристально во все вглядывался, расспрашивал, иногда расспрашивал дико, но в общем умно, и Виктор увидел: он теперь знает против отца больше.
— Вот как надо. С будущего лета это я вот как у нас поставлю.
— Ну, это, пожалуй, лишнее. Это все про тощую землю говорится. У нас — другое дело. Мы — только хватай.
— И у нас будет тощая земля, если…
— У нас? Да ты очумел? Сто лет паши, подсолнух сей — ничего не будет. Я и Лихову так сказал. И он соглашается, что работать можно долго без удобрения…
В субботу ездили на Рогожское кладбище, — кладезь древлего благочестия.
Иван Михайлович еще дома вдруг перестал шуметь, завздыхал, благочестиво нахмурился, точно мысль о кладбище навеяла на него мысли значительные, как жизнь и смерть. Виктору это напомнило детство: так же вот дома, перед большими молебнами, отец вдруг становился новым — сдержанным и странным. Ехали на извозчике почти через весь город, переполненный пасхальным звоном. Отец говорил мало, отдувался, молча посматривал по сторонам. И значительно сказал два раза Виктору:
— У меня письмецо есть к дьякону, отцу Ивану Власову. Михайло Григорьевич Мельников дал, дружок и приятель его.
— А что за дьякон?
— Говорят, наш. Настоящий. Умница. Знаток старины. И то сказать: простого человека на Рогожское не определят…
Извозчика остановили у «Святых ворот» — Иван Михайлович не решался въехать на кладбище. С картузом в руках, крестясь уставно, он прошел ворота и дальше шел по дорожкам до храмов с непокрытой головой. Виктор старательно подражал ему во всем, шел позади отца на шаг. Лохматые старики и старухи — богаделки и нищие — сидели и стояли у стен и на паперти у летнего Покровского храма. Этот широкий двор и сад, овеянные весной, приглушенный говор, пение молитв нищими у дорожки, что ведет к могилам, сдержанная тишина, бессуетность, мягкий звон дальних колоколов московских церквей и солнце, весеннее солнце — они настраивали на высокий лад. Виктор почувствовал: странное чувство легкости поднимает его. Он двигался за отцом неслышными шагами. Иван Михайлович сходил в кельи, что сбоку сада, вернулся скоро, с отцом дьяконом, высоким, пышноволосым, молодым. Молодая бородка росла у дьякона из шеи, кудрявилась по щекам. Дьякон, здороваясь, сказал с улыбкой:
— Ого, какой молодец сын-то у вас!
Это было житейски просто и чуть понизило настроение. Виктор смутился. Дьякон пригласил:
— Что ж, пожалуйте поклониться нашим святыням. До службы еще далеко.
Поминутно крестясь и кланяясь низко, уставно, вошли в летний Покровский храм — просторный, двусветный, величавый по-особенному. Или так показалось Виктору? — именно об этом храме он слыхал говор в далеком детстве. Дьякон, тихонько гудя, все наклонялся над ухом Ивана Михайловича и изредка заглядывал в лицо Виктору.
— Алтарь запечатан. Видите?
На северных и южных дверях алтаря, как краснеющие раны, зияли красные сургучные печати. Шнур от печатей проходил позади местных икон.
— Сорок лет уже никто в алтарь не заходил. Лишь взглядываем изредка вон с того места. Не угодно ли?
Дьякон самолично принес легкую лесенку, приставил к пряслу иконостаса.
— Пожалуйте взглянуть.
Иван Михайлович передал картуз Виктору, перекрестился, влез на лестницу, минуту смотрел через иконостас. Дьякон и Виктор, подняв головы, смотрели на него. Иван Михайлович странно двинулся, стал спускаться. Виктор увидел: по лицу отца и бороде катятся слезы.
— Какое запустение! — тихонько, дрожащим голосом сказал Иван Михайлович.
Виктор поспешно полез вверх: ему было совестно слез отца. Он увидел через иконостас: мохнатую пыль, толстую паутину, похожую на веревки, иконы, упавшие на пол, — время сокрушало благолепие. Он спустился молча, сцепив зубы. Он понял, почему заплакал отец.