Не из этих ли книг дед узнал про волков и медведей, про клады заколдованные и про змея?
Вдвоем ходят по саду — дед и Витька, ходят по дорожкам, усыпанным золотым песком, и говорят. Или выйдут на берег — там белые и серые камни. Волга широкая и вся светится; по Волге пароход бежит, дым распустил хвостом длинным; плот плывет, — видать, как над самой водой люди по бревнам похаживают или в кружок усядутся, обедают. А то песни поют.
Стоят долго; дед держит Витьку за руку, не позволяет бегать по берегу:
— Побежишь да утонешь!
Дед большой, как черный столб, а Витька маленький, в беленькой рубашечке, с русыми волосами до плеч. Отсюда, с берега, все горы — вот на ладони; горы, что протянулись вниз от Андронова сада, вдоль Волги, нависли над самой водой, ярами стоят, а по их макушкам — деревья зеленые, издали словно травка.
— Эти горы, дедушка?
— Эти, миляк! Вот эти самые Змеевы горы и есть.
Потом опять пойдут в сад. Вон, видать, ходят по саду, там, далеко, девки и бабы, ими командует садовник Софрон, что живет в синем домике в углу сада. А дедушка, как увидит, девки, бабы идут, сейчас в сторону.
Не раз Витька просил:
— Дедушка, пойдем к ним!
Хотелось ему посмотреть, как там работают, а дед угрюмо:
— Не к чему это. Пусть они там, а мы — здесь. Баба мысли разбивает.
И хочется узнать Витьке, как там баба мысли разбивает, но деда не переспоришь: тянет к пчельнику, в гору, где бабы редко бывают.
С горя побежит Витька от деда, запрыгает на одной ножке, запляшет. А дед опять каргой закаркает:
— Витька, не пляши! Грех!
— Грех?
— На том свете плясуны будут повешены за пуп. Видал на картинке? Вот и тебя так!
А, за пуп? Не распляшешься! О, дедушка знает все! За пуп? Это страшно!
Вот солнце передвинулось, стало спускаться с небушка к горе (а это не гора, а змеево тулово), Фимка кричит где-то за деревьями:
— Витенька-а, домой пора!
— Вишь, Фимка зовет тебя. Идем, брат, чай пить. Потом к матери поедешь.
Витьке не хочется к матери: у деда лучше, но знает: домой ехать надо. Вот и сама Фимка — здоровая такая, с красными ручищами, как грабли, а в пазухе у ней будто два арбуза спрятаны.
— Ехать надо, Михайло Петрович, барыня заругаются, ежели опозднимся.
Дед отвернулся недовольный, не смотрит на Фимку, ворчит:
— Барыня… опозднимся.
А Фимке — ровно с гуся вода.
— Храпон уже лошадь запрег, поедем скорей, Витенька! — говорит она весело.
— Подождешь! Сперва Витька чаю напьется, — перебивает ее дед. — Идем, Витька!
Вдвоем поднимаются они на верхнюю террасу по скрипучим ступеням, а там, на столе, на белой скатерти уже фырком фырчит самовар и среди тарелок с булками и печеньями стоит розовое блюдо с медом.
Филипп не спеша ходит около стола с лестовкой в руке. Увидал хозяина — лестовку к поясу, заулыбался навстречу Витьке:
— Пожалуйте, заждались.
С террасы всю Волгу видать — зарумянилась она перед вечером. И почти под берегом, совсем недалеко от сада, идет большущий пароход с красной полосой на трубе.
— Вот как мы нынче загулялись!.. Уже самолет идет, — говорит дедушка.
— Да, нынче вы что-то заговорились. Уж и девки кончили работу.
И тихонько, по-стариковски они говорят о чем-то. А Витька, вдруг притихший (может быть, уставший), смотрит молча на Волгу, на дальние горы, за которые уже вот-вот закатится солнце.
— Дедушка, а пароходы тогда как?
— Когда?
— Когда змей был.
— Не было. Пароходов не было. Пароходы вовсе недавно. Я еще помню, как первый пароход пошел здесь, а мы тогда боялись ездить на нем, все думали: бесовская сила в нем работает. Бывало, пароход идет сам по себе, а мы на лодке плюх да плюх — сами по себе.
— Лодка — дело верное, — вмешался Филипп, — на лодке сам Исус Христос со учениками плавал.
— Так-то так. Ну, все-таки на пароходе не в пример скорее. И притом же, поглядел я: на кажном пароходе — иконы. Никола милостивый — уж это обязательно…