— И нашим отцам.
— Мой дед и отец и твой отец покупали на чистые деньги.
— Да, по гривеннику за десятину.
— Что ж из этого? Эти десятины были брошены. Кроме типчака, на них ничего не росло. Вся земля впусте лежала. А мы теперь ей дело даем. Мы хлеб на ней делаем, и хлеб не только сами едим, а кормим половину России, и Европу кормим…
— Может быть, ты и прав, а вот я… ждала чего-то большего.
— Чего же большего?
— Не знаю, а чего-то ждала.
Виктор вспыхнул, сказал раздраженно:
— Да, конечно, если бы я был доктором, ходил по больным и получал за это полтинники и рублевки, ты была бы довольна.
— Что ты?
— Или инженером — за полтораста целковых…
— Перестань!
Она посмотрела на него пристально, темными, вдруг глубоко запавшими глазами, повторила:
— Перестань!
— Разве ты не понимаешь, какая путина перед нами? Мы пустыню сделаем цветущим садом. Строить, творить — разве это не дело? Не знаю, как ты, а я… Кажется, я знаю свои пути. В чем цель жизни? По-моему, в творчестве, в борьбе с хаосом. Вот этой дорогой я и пойду.
— А я?
— А ты…
Виктор будто на стену наткнулся, не зная, куда метнуться.
— А ты… мой оруженосец. Мы — двое.
Она опустила голову, обняла руками колено, большая, в синем — в своем любимом — платье.
— Знаешь, я тебе верю. А чего-то хочется. Я думала, жизнь у нас будет необыкновенная.
— Да, у нас жизнь будет необыкновенной.
— Да, да, я верю. Ты прав. Так что-то я в последнее время нервничаю.
— Но что с тобой?
— Знаешь… У меня, кажется, будет ребенок…
В июне в андроновском доме было торжество: крестины. Опять полон дом был гостей, опять был молебен с лохматыми попами, опять в большой зале столы стояли покоем — и за столами шумело все цветогорское именитое купечество. Пили за молодых родителей, пили за стариков — Андроновых и Зеленовых, пили за новорожденного внука Ваню.
Мучник Иван Федорович Волков — балагур и балясник — закричал на всю залу:
— Ну-ну-ну, одному деду есть теперь внучек, есть смена. Только которому деду? Ивану или Василью?
— Ивану, это как пить дать, — засмеялся Иван Михайлович.
Но вмешался Василий Севастьянович:
— А похоже, Василью. Гляди, весь в наш род идет, в зеленовский. Ты нос-то, нос прими во внимание. Нос у него — курнофлястый, как у нас.
Василий Севастьянович говорил серьезно и убедительно.
— Нет, сват, ты не спорь. Внук мой. Я этого внука сколько годов ждал.
— А я не ждал? Га, чудак ты, Иван Михайлович! Будто ты один ждал.
— Да будет вам, сватья, спорить-то, — пропела пьяно сама Зелениха, — жребий лучше метните.
— Не дозволительно метать жребий о живом человеке, а паче о младенце, — забасил поп Кирилла, уже достаточно пьяный, со свеклеющим лицом, — не дозволительно. Но, братие и сестры, будем молить и будем просить молодого мужа, а также молодую жену молить будем: «Не прекращайте сего великого дела, не останавливайтесь на половине пути».
— Верно-о! Го-го-го!
И рев, и хохот, и веселые, прозрачные, солоноватые шутки прервали попову речь. Уже пьяненькие мужчины стеной поднялись вокруг стола с бокалами в руках, а за ними поднимались, смеясь смущенно, женщины, тоже с бокалами.
— Виктор Иванович и Елизавета Васильевна! Просим продолжить! Ур-ра-а!
Попы запели:
— Многая лета! Многая лета!
И весь сонм подхватил, заорал, заревел:
— Многая лета! Ура!
И лезли чокаться со смущенной Елизаветой Васильевной, говорили грубоватые шутки:
— Дорожка теперь проторена — только катайся.
— Почин дороже денег.
— Не забудь, молодая, до двенадцати еще далеко.
— Старайся, Лиза, на пользу отечества! Баба только этим делом и сможет послужить Расее!
Старики и женщины целовали ее в губы, а кто помоложе — влажными губами присасывались к ее руке. Кто-то облил ей платье вином. Поп Кирилла бубнил над ее ухом:
— Ты смоковница, давшая плод. Господь благословит тебя, а мы за твое здоровье хорошенько выпьем.
И, отойдя, уже качаясь, запел, помахивая левой рукой, а в правой высоко держа бокал:
— Многая лета! Многая лета!
И притопнул, как будто собирался пуститься в пляс, и чуть расплескал вино. Гости опять запели, заорали. У дальнего стола оглушительно кричали «ура»: там поймали Виктора, пили за его здоровье.