— Хлопотали. Хлопоты не помогут.
«Может быть, в самом деле виновата неметчина? Мы — коренные русские, а нас под ноготь!»
Эта встреча разбудила у Виктора Ивановича новые чувства, новые мысли. Они были и раньше — чувства и мысли, но без формы, без определенности, и некогда было останавливаться на них, осознать. Теперь они властно захватили. Он думал о словах Токо-токо, о том, что сам видел в Европе и Америке, о прочитанных книгах, и странно: почти все — и виденное, и прочитанное — осветилось теперь новым светом.
Ксения Григорьевна все следующее утро спорила с невесткой:
— Не верю я. Не верю я этому вятскому дьяволу. Пришел — и намутил, и намутил. Вчера до вторых петухов лежала и не могла спать. И молитва на ум не идет. Как это — царь… курит? Видано ли это дело? Должно, социалисты сочинили такую картинку, чтоб народ смущать.
Елизавета Васильевна усмехнулась:
— Ну, мамаша, я же могу принести вам из книжного магазина такую картинку. Я видела, там продают.
— Продают? Пожалуйста, купи! Господи, помилуй… Ты знаешь, Лизанька, мочи моей нет. Думы, как блохи, одолели. Может, у царя карандаш в руке-то…
Она заторопила невестку. Та съездила в книжный магазин. На картинке было совершенно отчетливо: у царя в руке папироса.
— А-а-а! — протянула с ядовитым ужасом Ксения Григорьевна. — А я-то, грешница, за него молилась!.. Ах, батюшки мои! — Она закудахтала сокрушенно и все качала головой. — Ах, родимые мои!
Ночью, в спальне, перед сном, Елизавета Васильевна рассказала мужу о разговорах с Ксенией Григорьевной. Виктор Иванович рассмеялся.
— Этот Токо всех смутил.
— А ты знаешь? Я тоже думаю о его словах. Будто гвоздик он мне вбил в сердце, — призналась Елизавета Васильевна.
— Вот они какие бывают, агитаторы. Я уже начинаю злорадствовать над неудачами правительства. В Уфе убили губернатора — я радуюсь. Сам не узнаю себя.
— Насолили эти правители всем. Но… только ты уж, пожалуйста, не ставь себя рядом с Токо-токо! Не хватало, чтобы ты еще занялся агитацией.
Они рассмеялись.
— Кстати, ты слыхала? В тюрьму привели из Саратова пять бунтовщиков. Их видят — они работают в тюремном саду. Одеты великолепно, в свое.
— Как странно: одеты великолепно, а бунтуют.
— Ничего странного. Я и то… как подумаю о том, что с нами проделывают…
Он замолчал: не нашел нужных слов. Елизавета Васильевна поднялась на локте, повернулась к нему, посмотрела с удивлением.
— Что ты?
Виктор Иванович ответил, раздумывая:
— Знаешь, мне тоже… что-то хочется делать, говорить, кричать, спорить. У меня обида, которую хочется снять.
— Как снять? Отомстить?
— Не то что отомстить, а устранить. На днях я говорил с твоей Серафимой. Острая девица. Так все будто на ладонь и выложила: конституцию требует.
— Жениха ей надо, а не конституцию.
— Женихи есть, а она требует конституцию.
Они говорили долго, в темноте. Крик петухов донесся — они еще не спали, гадали, чем все кончится. И обоим было тревожно, и… еще какое-то чувство волновало их… вроде бы радость.
Токо-токо прожил в Цветогорье два дня — пароходом ему надо было торопиться в Симбирск захватить первый осенний привоз хлеба. В последний вечер его опять позвали из конторы в дом пить чай. Он пришел — все тот же почтительный, с поклонами, с круглыми, мягкими словами.
В него всматривались все. Глаза у Ксении Григорьевны округлели, будто проснулись. Она с прямотой стареющей женщины, которой все дозволено, спросила:
— А ты, дружок, не боишься, что тебя в тюрьму посадят?
Токо ответил почтительно, спокойно и мягко:
— Не боюсь, Ксения Григорьевна, ибо готов пострадать за веру и родной народ. Что тюрьма, ежели вся жизнь наша — тюрьма?
— Это как сказать! — задребезжал Василий Севастьянович. — Вот мы всю жизнь прожили — для нас тюрьма была тюрьмой, а свобода свободой. А вот вы, молодые, уж перестаете отличать тюрьму от свободы.