— Было бы глупо с их стороны, не дураков ведь учили.
Николай воспринял «Кольерс» как попытку следователя устыдить его «с точки зрения патриотизма». Вот, мол, ты американцам взялся служить, а они, как кровожадные дикари, подсчитывают, сколько миллионов людей они смогут убить своими атомными бомбами, когда нападут на СССР. Но когда он вчитался в статью, главным для него стало иное. Он вдруг увидел, что сулили ему авторы «Кольерса», ему, Николаю Шурко.
В журнале было написано, что война пойдет в три этапа. На первом этапе та и другая сторона подвергнет врага атомной бомбардировке, стремясь поразить наиболее важные центры. Надо полагать, к наиболее важным относится и Москва, где должен был обосноваться он, Николай (в крайнем случае — в Подмосковье). На втором этапе следовало уже не просто «поразить», а «уничтожить» Москву и завоевать господство в воздухе над всем Советским Союзом. Затем согласно плану «Кольерса» на советскую территорию сбрасывались десанты, состоящие в основном из эмигрантов, знающих языки «туземцев». Их должны были встретить-приветить внедренные заранее рыцари тайного фронта борьбы с коммунизмом, разумеется, тоже из эмигрантов, кто ж иначе сможет жить в СССР на нелегальном положении. Вот такие, как Николай, и встретят. Обеспечат мягкую посадку своими радиомаяками. Все о’кэй, господа, приключение начинается, добро пожаловать, велком.
Ну, и третий, заключительный этап войны, по «Кольерсу», — войска НАТО переходят в общее наступление и завершают его тотальной победой. Дальше шло прямо-таки разнузданное описание того, что будет в СССР после его поражения: начиная с подсчета натовских дивизий, необходимых для поддержания оккупационного порядка (опять — «нового порядка», так, Николай?), и кончая праздничным сборищем победителей в Большом театре, где какой-то тип мечтал поставить мюзикл вместо оперы.
Но особое внимание Николая привлекла не хулиганская идея насчет сцены Большого, а явная несуразица — как само здание театра уцелеет после атомной бомбежки? А больше всего на него подействовала надпись на полях в том месте, где говорилось, что эмигрантские десанты будут встречены ранее заброшенными шпионами. «Если те, конечно, переживут атомную бомбежку», — написано было на полях. И еще: «Вряд ли их о такой возможности предупреждали».
Николай не сомневался, что чекисты направляют его внимание, но что из того? Он вспомнил, чисто зрительно, эту обложку, солдата, выставившего карабин с примкнутым штыком-ножом. Да, еще в Касабланке что-то говорили. Но он не помнит, что. Он не читал. А если бы прочитал — задумался бы, понял бы? Пес его знает. Чего сейчас вопросы вертеть. Но вот на занятиях в школе точно ничего такого не говорили, что, дескать, вы давайте, внедряйтесь, а мы вас по башке атомной бомбой.
И постепенно выплыло слово «подлость». Как-то вот не приходило оно к Николаю, когда думал он о том, что идет ведь теперь с американцами против своих. А вот с бомбежкой...
Ворочаясь на неудобной тюремной койке, Николай вспоминал своих американских наставников. Игорь Сергеевич, он же капитан Холлидей, фактический начальник разведшколы в Бад-Висзее. «Володя», Владимир Михайлович, «Старик» (а ему-то всего двадцать четыре), спец по тайнописи, документам, фальшивкам, пес его знает, какая у него фамилия. Марк Осипович, хозяйственник (паспорт у него американский, сам швед, по-русски еле-еле). Боб, радист. Макс — он давал наставления по авиации, учил «видеть» технику на аэродромах.
Раньше Николая удивляло — какие они все выдержанные. Только теперь он понял: это не выдержка, а равнодушие. И вдруг вспомнились немцы, которые брали его в плен в сорок первом, равнодушные, неторопливые сверхчеловеки. Никаких чувств не испытывали они к нему, козявке. Сметали веником в ведро, и если кого-то сапогом случайно давили, то без злобы. В самом деле, чего переживать по случаю смерти козявки? Смешно даже и радоваться.
И теперь вдруг сообразил Николай (не слишком ли поздно, Коля, сообразил-то?), что в общем то же самое было и с американцами. С той только разницей, что не они сами давили «камрадов», а посылали их на самоубийственную борьбу с МГБ. Правда, теперь, уже сам пройдя роковую черту, Николай подумал, что, наверное, не все камрады пали от руки эмгебешников. Небось иных прикончили такие, как «его» лесорубы. Если кто-то действовал по программе «офицера революции» и начинал агитировать за «идеалы солидаризма». У него, Николая, всегда было смутное подозрение, что вся «молекулярная теория» Поремского — туфта. То есть нет никаких тысяч ячеек-молекул, которые, дождавшись «весеннего дня смерти Сталина», сольются в бурном потоке национальной революции.
Мучительно думал обо всем этом Николай и пришел к выводу, что американцы, засылая энтээсовцев в СССР, не могли не знать, какой прием их здесь ждет. А им чихать! Мы для них букашки — как для тех немцев в сорок первом. Более того, на головы тех, кто ускользнет от советской контрразведки, планировали сбросить свои атомные бомбы! Ведь наверняка Игорь Сергеевич, то есть Холлидей, и Боб, и все другие янки в Бад-Висзее знали об этом. Выходит, они посылали дорогих русских друзей на верную смерть — не от чекистской пули, так от американской бомбы.
На следующий день, когда Николая ввели в кабинет к подполковнику Бунину, он чуть не с порога сказал:
— Гражданин следователь, разрешите сделать заявление.
— Пожалуйста. Как вам удобнее — устно или письменно?
— Устно, — нетерпеливо боднул головой подследственный.
— Излагайте.
— Гражданин следователь! — Шурко и не пытался скрывать своего волнения. — Ранее я не указал еще одного задания, с которым был направлен в Советский Союз. Мне поручалось готовить компрометирующие материалы на преданных Советской власти работников, чтобы на основании этих материалов на них писали анонимки.
— Вы должны были писать анонимки?
— Нет, писать мне как раз и запрещалось. Я должен был только собирать материал и передавать в Центр, то есть на Запад. А там уже готовили бы письма. Таким образом, в случае расследования меня бы никак не нашли — ни по почерку, ни по отпечаткам пальцев, ни по другим признакам. Конечно, посылали бы письма не из-за границы, а ихние люди опускали бы в почтовые ящики где-то здесь.
— Поясните, на кого именно вы должны были готовить такие материалы.
— Конкретно заданий не было. Принцип был. «Умников не пускать».
(«Ах вот что имел в виду Романов», — подполковник Бунин мгновенно соотнес показания Шурко с непонятной фразой пьяного энтээсовского главаря, фразой, которую не понял и тот товарищ, который прислал донесение из Западной Германии.)
Шурко между тем продолжал:
— Где бы я ни обосновался, в поле моего зрения оказывается какой-то круг людей. Допустим, я бы осел, как планировалось, в Подмосковье. Ну, в Подольске. Через какое-то время, к примеру, узнаю, что у первого секретаря райкома здоровье неважное. Ну и пусть болеет, его не трогать. Третий секретарь, допустим, дурак, по-тихому пьет. Пусть карьеру делает. А второй — баба, то есть, извиняюсь, женщина, — умница, справедливая. Вот на нее надо найти компромат. Любой. Главное — убрать ее с ответственной работы — раз и расчистить дорогу третьему — два...
Заканчивая допрос, подполковник Бунин сказал просто, без юридических формул:
— Спасибо, Шурко. Это исключительно важная информация. Нельзя, чтобы честные люди страдали, надо это предотвратить. Какая же подлость, какая подлость.
И еще сказал подполковник Бунин:
— Завтра с вами начнет работать майор Курган, специалист по радиоделу. Так вот, если во время, допустим, разговора о шифровальной таблице вам вдруг вспомнится что-то о подготовке анонимок — говорите сразу же. Майора я введу в курс дела.
VIII
Профессиональный связист, человек с явно выраженной математической жилкой, Афанасий Никитич Курган попал в органы госбезопасности в конце войны. Как ему ни хотелось, говоря словами того времени, добить фашистского зверя в его логове, брать Берлин не пришлось. Родная дивизия обходила столицу коричневого рейха с севера, а старший лейтенант Курган мотался по Западной Украине. Терзания по поводу того, что он в «тылу», а не на фронте, окончились после внезапной и жестокой схватки с бандеровцами. Кургану не пришлось похоронить убитых в этом бою — он сам был ранен и попал в госпиталь. Старший лейтенант, как на полотне киноэкрана, все видел на беленом потолке палаты крестьянскую семью, прикрученную «бандеровскими удавками» к спинкам своих стульев. Видел растерзанное тело молодой женщины на столе; отрезанная голова ее плавала в ведре с пойлом для поросят.